Юрий Морозов - Если бы я не был русским

И в самом деле, благородные отцы семейств и почтенные матроны семейств тех же самых, куда деваться со своей срочной страстью бездомным влюблённым в мире, ударно отстроенном вами за каких-нибудь 70 лет? Это хорошо Лермонтову было с заботливой бабушкой. Целую деревню крепостных девок для отрока Мишеньки бабушка держала. До сих пор в окрестностях имения, где он воспитывался, женщины и мужчины поголовно маленького роста, с чёрными усиками и вредные как черти.

В некоторых упадочных государствах, говорят, есть специальные гостиницы и мотели для парочек — любитесь на здоровье. Простыни затем сменить пара пустяков. У нас же с простынями что-то не так. Вернее, простыни как будто есть, но, кажется, нет кроватей. Или кровати есть, да нет гостиниц. Да и гостиницы как будто есть, а чего-то всё равно не хватает. Не в почёте у нас любовь. Культ материнства почитается второй святыней после святынь государственно-политических. Поглядите, сколько гипсовых, мраморных и бронзовых матерей с детьми в садах отдыха и культуры (отдыха — понятно, а какая культура в этих садах, неясно), на выставках скульпторов и на полотнах мастеров соц. реализма. Выставка работ художников без матери с ребёнком — это не выставка, а профанация. (Странно, что в третьем рейхе эту тематику тоже любили. Звери, фашисты проклятые, а мать с дитём в пять метров ростом тож высекали.)

С материнством в общем всё прекрасно, но вот о том, что предшествует ему, в лучшем случае многозначительно умалчивается, в худшем шельмуется и квалифицируется как разврат. Но как же, например, стать матерью одинокой девушке, желающей быть ею, если живет она в коммунальной комнатушке вместе с больной, вечно лежащей матерью (знаю одну такую, и аналогичных ситуаций ещё миллион). У зачинателя материнства тоже негде пристроиться. Уединяться у знакомых, которых может не оказаться в наличии, им не позволяет старорежимное приличие. Так где же? В кустах при дороге? А зимой? В беспризорные подвалы спускаться или забираться на чердаки небезопасно. Это территория малолеток. У них там свой детский секс, по большей части групповой и с мордобоем.

Можно, конечно, становиться буквой Г в подъездах, гостеприимно пахнущих мочой и блевотой, но некоторые девушки не могут делать этого в силу несовременного, устарелого воспитания, да и как бы будущий ребенок от такой обстановки потом не запил да не заблевал. Да ведь и с подъездами уже туговато стало.

Современные пролетарии, по-прежнему непременно желающие объединиться со всем пролетарским миром, хотят произвести это объединение, видимо, не через парадные входы, которые с помощью современной автоматики вдруг оказались поголовно запертыми. Вероятнее всего они намерены соединяться трансцендентально, хотя, с другой стороны, за метафизику у нас по головке не гладят. Так где же? Ага, я понимаю, надо подождать лет 10–15, пока государство за ударный труд не выделит это самое уединённое место. А есть ли гарантия, что выделит, и не через 10–15, а через 20–25? Как будто бы есть. Ну что же, это недолго в общем. Один, два лагерных срока. А до исполнения мечты можно ведь и помастурбировать. Это теперь уже и не порок, как считалось раньше, а в какой-то мере даже релаксация. В молодёжных газетах так и пишут — мастурбируйте, фантазируйте при этом и не будет никаких проблем.

Я никогда не предчувствовал счастья, но безошибочно чуял серный дым «княжеской» выходки. Счастье без оглядки, беспамятное, так редко, а князь мира сего за каждым углом, в каждой квартире, во мне самом, поэтому наверно угадывать его не тяжкий труд. Я не предчувствую счастливой коды в конце моей жизненной сюиты. Я органически чувствую боль грядущих страданий, черноту и пустоту в том месте мозга, где раньше возникал то зеленоватый и голубой, то багряный и золотистый цвет мира, пирамиды унылой злости, которые по чайной ложке я должен перетаскать в другой конец вселенной. Но ведь где-то есть счастье. Искорки, его осколки мы поднимаем в вонючей грязи городов и несём в свои соты, как трудолюбивые пчёлы носят нектар в ульи. Иногда мы успеваем съесть капельку нектара, но чаще с грохотом крыша улья отверзается и гигантская лапа кого-то без глаз и лица похищает разом из миллионов сот миллионы сладких капелек.

Возможно, моё априорное неприятие личного счастья из-за того, что я — человек несемейственный. Само слово семья в моём мозгу возникает как жирное пятно чего-то малоаппетитного и малопонятного. И удивительно, семья, развенчанная мыслителями всех времён и народов в пух и прах, целиком и окончательно, превращаемая людьми то в коннозаводческое предприятие, то в кладбище порывов и надежд, то в место вечного заключения, несмотря на всё это, семья живёт и, видимо, будет жить, пока на земле будут существовать хотя бы один мужчина и одна женщина.