Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Домой Волков добрался, не помня как, соскочив со спасительной палубы троллейбуса через одну морскую милю, то бишь через две или три остановки. Войдя в квартиру и убедившись, что жены нет дома, он бестолково потоптался посреди кухни, потом подошёл к раковине и, машинально достав из кармана брюк сложенный, как положено, «Викторинокс», открыл кран горячей воды. Когда он его сложил и сунул в карман, он не помнил. Нож был без единого пятнышка, но Волков совершенно машинально взял щёточку, намылил её хозяйственным мылом из корзинки, присосавшейся к эмалированной стенке раковины, и драил щёткой то нож, то руки, то зачем-то рукав кожаной куртки, которую так и не снял, войдя в дом.

Зазвонил телефон. Порыскав глазами, куда бы пристроить нож, а кухонный стол и другой столик под кухонным шкафчиком были заняты посудой, бутылками из-под молока и прочей дребеденью, он положил его на верх шкафчика, как раз над раковиной, и пошёл к разливающемуся тревогой аппарату.

— Ты знаешь, не получилось. Репетиция сумасшедшая была. Я только что вошёл в дом. Извини, мне ещё нужно собраться.

Ехали опять поездом. В последнее время билеты на самолёт доставали только кудесники, а директор группы Волкова кудесником не был. Но, впрочем, путешествие этим допотопным и обстоятельным видом перемещения в пространстве и во времени имело свои исключительные прелести. Так, в поезде возникала та особая купейно-гостиничная атмосфера отношений между членами волковской команды, и частенько происходили различные любопытные случаи, которые, конечно, никогда не смогли бы произойти в чересчур спрессованном пространстве обшарпанных лайнеров Аэрофлота.

В прошлую поездку, например, места их были разбросаны по трём купе, и в одном из них Волкова достала разговорами одна довольно симпатичная особа из провинции, но с претензиями всезнайки во всём и в «русском роке» тоже. Волка она как-то видела по «ящику» и узнала его. Рок-н-ролльные суждения её основывались на впечатлениях от 8-10 наиболее разрекламированных групп, и она страстно жаждала узнать поподробнее образ жизни музыкально-легендарных личностей и волковской в том числе. «Ну, ты сама догадываешься, дорогая, что у нас всё не так, как у жлобов, — серьёзно изрёк Волк. — Ну, вот, например…»

И через полчаса простушка-провинциалка сидела по-турецки на вагонных полатях с сигаретой в одной руке и стаканом портвейна в другой, и что примечательно — абсолютно голая. А Волк, одетый и в меру серьёзный, менторски втолковывал ей, что в среде музыкантов и передовых женщин такие манеры и способ общения наиболее распространены. В купе входили и выходили члены команды, как будто не обращая особого внимания на привычно голых железнодорожных попутчиц, она при этом уже почти не смущалась, а за дверью купе давились от хохота.

К ночи, утомясь от портвейна и умных разговоров, она начала было укладываться на нижней полке, но Волк сообщил, что наверху он спать не может с раннего детства. «А зачем тебе лезть наверх? — спросила наивная простушка. — Мы и внизу вдвоём поместимся». «Ну, что ты, — ответил коварный Волк, — я вдвоём на таком прохрустовом ложе даже в Бердичеве не спал». И он подсадил голую и недоумевающую провинциалку наверх, попутно, естественно, случайно (за что он тут же извинился) попав ей своим большим пальцем куда-то в очень чувствительное место. После этого лёг и уснул мёртвым сном. А наутро эстетствующая любительница всё знать бесследно исчезла, хотя ей нужно было выходить, по её разговорам, ещё не скоро.

Как и в прошлые поездки, тоже, конечно, по чистой случайности, в их купе оказался целый рюкзак портвейна, и это несмотря на форменную блокаду русского народа, которому, как известно, без вина, либо без одеколона, либо ацетона, либо древесного спирта жить невозможно никак.

«Ладно, — думал Волков, — этот концерт предпоследний. Ещё сыграю на весеннем фестивале и…»

Но в глубине души он чувствовал, что и фестиваль, возможно, не будет его последним выступлением, хотя что ни концерт, то вечно какой-нибудь бардак то ли с организацией, то ли с аппаратурой, то ли с балансом звука, то ли с непомерными аппетитами аппаратчиков, ставящих «аппарат» и вымогающих все деньги, вырученные за концерт. А всё же жизнь без поездок и гастрольных передряг была бы жизнью послушника, готовящегося ко вступлению в монашеский орден.

Бывали, правда, исключения из правил, и случался концерт, как недавно в Академии художеств, когда всё звучало как надо, потому что не было никакой аппаратуры: ни микрофонов, ни пультов, ни кроссоверов и усилителей с «порталами», ни вечно рваных и «фонящих» кабелей. В храмовом пространстве старинного зала согласно витали и голоса, и фырканье флейты, и звон гитар, и всё это происходило так же естественно и просто, как во времена зарождения этого странного явления — музыки. И немногочисленная публика, казалось, чувствовала это тем самым местом, которым она редко когда чувствует, а поэтому, несмотря на сорокаградусный мороз, трещащий на улице, услышанным осталась довольна весьма.