Юрий Морозов - Если бы я не был русским

А наверху, на обрыве, в переулке и дальше на тропке, по которой некий кинематографический персонаж с гангстерскими усами только недавно протащил упиравшуюся женщину, висела неправдоподобная пустота, как будто всё происшедшее действительно было кадрами из случайно прокрученной кем-то дешёвой мелодрамы. И только одинокая молодая женщина с весёленьким голубым рюкзаком за плечами, кого-то терпеливо ожидающая на соседней улице, словно явилась из области реальности, хотя ожидание ею того, кто уже не придёт, значительно снижало фактическую достоверность происходящего. Крутились ещё чайки, с неприятным визгом и хохотом обсуждавшие инцидент над местом падения тела. Потом успокоились и они, и стало тихо и неизбывно вековечно, как и до приезда Ивэна на родину, если не считать вечного шума волн.

Тогда из тёмной щели переулка вышла Клара. Лицо её выражало недоуменное удовлетворение. Она всегда знала, что Сынок мёртв, потому что Макс убил его тогда на берегу, когда он попытался стрелять в Макса из пистолета. Она видела это своими глазами, и потом об этом ей шептал на ухо её любимый Макс, когда она отдавалась ему в ту же самую ночь. И он ей говорил об этом каждый день и каждую ночь их встреч. И когда он бил её за то, что она забеременела и скрывала от него это целых четыре месяца. И потом долгие годы болезни и одинокой жизни отверженной, она точно знала, что Сынок мёртв. И вот он появился, живой и невредимый. Это было чудовищной ошибкой, или она действительно больна, как говорят некоторые люди. Он не мог быть живым. И если каким-то чудом выжил, то приехал сюда, чтобы исправить эту ошибку и умереть. Но он исправил её десять минут назад, и, значит, всё в порядке. Сынок запомнился ей неплохим парнем, и, если бы он был понастойчивей с ней тогда на камне или на пляже, ему не надо было бы ничего исправлять. Но что-то тревожило её ещё. Ах, да, эта курортница, зачем она тут путалась под ногами? Но Макс — молодец. Хвать её — и дрянь городскую, как корова языком слизнула. Наверное, тоже шуганул с обрыва вслед за Сынком. Она улыбнулась. Даже когда он бил её ногами по животу с его ребёнком, она всё равно любила его, может быть, даже сильнее, чем когда он этого ребёнка зачинал. И он вернулся за ней, а она испугалась его, как в прошлом году, когда он приехал вот так же летом, и она кинулась к нему прямо на улице, грязная, неумытая. И он закричал на неё. Конечно, ему не понравилось, что она больше не душится его любимыми духами, но духи кончились. Зато она сохранила красивую бутылочку из-под них. А теперь она, наверное, зря прячется от него, глупая. Сынок умер, и дом его сгорел. Всё, как тогда. Значит, Макс будет снова её любить, и надо скорее приготовиться к этому. Нужно, наконец, умыться, одеться, накраситься — и она заспешила прочь от берега, не обращая внимания на теплоход, отошедший от пристани и полным ходом уходящий в слепящую синеву вечношумного моря.

Вероника проснулась от звука чьих-то голосов и села на песок с туманной от сна головой. Вокруг никого не было, но, подняв голову, она увидела двух мальчишек, залезших высоко в скалы над бухтой и кричавших что-то друг другу. Она тряхнула головой. Слава Богу, это всего лишь сон, но какой детально проработанный. Из одной неосторожной фразы матери о существовании неведомого брата и воспоминания о парне, преследовавшем её на Московском вокзале в Питере и почудившемся потом на теплоходе, её подсознание синтезировало целую причудливую вселенную, и всего за какие-нибудь 40–50 минут, что она дремала после купания. Кстати, пора обедать. У хозяйки, наверное, всё уже на столе. И, сняв не успевший высохнуть купальник и набросив сарафан на голое тело, она стала взбираться по тропинке наверх. А хорошо, что она, наконец, развелась с Максом и может на самом деле без опасений встречаться с выплывающими из моря лжебратьями и псевдосёстрами сколько душе угодно.

Наверху она машинально остановилась, любуясь морем и отдаваясь лёгкой щекотке бесстыже-опытного ветра. Из-за края обрыва, неподалёку, вдруг появились головы мальчишек, разбудивших её своими криками, которые вытаскивали наверх что-то, вероятно, тяжёлое. Один из них был в немецкой каске с пробоиной во лбу. Она подошла к ним поближе в тот момент, когда мальчишки, пыхтя и отдуваясь, перевалили через край обрыва здоровенный пулемёт на смешных козлиных ножках.

— Где вы это взяли, ребята? — спросила она, с удивлением глядя то на пулемёт, то на каску.

— А там, в расщелине, пещера небольшая, в ней и нашли. От немца кости одни остались, а бумажки какие-то вот сохранились, — и тот из мальчишек, что в каске, протянул ей нечто слипшееся и бесформенное. И она, разлепив это нечто напополам, в спрессованной бумажной массе писем и документов увидела фотографию пухлявой молодой немки.