Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Так элегантно, под стать имени своей жены, шутил Ивэн, но Илона действительно того стоила, ибо была легка и красива, как ангел, естественно, падший. И жить с ней было так же фантастически легко и просто, как с ангелом. Ничего подобного у Ивэна раньше с женщинами не случалось. Раз только произошла одна небольшая размолвка, и то на полчаса. Попросила его Илона отправить срочную телеграмму, а он за своими делами забыл о данном обещании. На другой день извинялся и каялся, но она отмела его судороги сожаления.

— Ничего страшного, забудем об этом. Собственно говоря, почему ты должен быть меньшим эгоистом, чем другие.

— Я не эгоист, — ответил вдруг обидевшийся Ивэн.

— Я это знаю, но если бы в тебе не было этого вещества ни грамма, ты бы не со мной, глупой, пререкался, а с сиянием вокруг головы парил в облаках или ещё где-нибудь, не ближе Кавголово.

Но разобидевшийся как мальчик Ивэн стал туманно намекать, что его никто не любит.

— Любит, любит, — смеялась Илона, — несмотря на то, что твоё ощетинившееся эго не позволяет даже тени критики. Оно такое хитрое это эго, такое маленькое на вид, как червячок или лилипутик. Да вот он, выглянул у тебя из-за уха.

В конце концов Ивэн не выдержал и рассмеялся тоже. От этой безразмерной, сверхгалактической лёгкости отношений у него слегка кружилась голова, и часто он напрочь терял ощущение латентной брутальности реального мира. До встречи с Илоной всё в жизни было не так просто, да и сама жизнь угнетала его, как тяжёлая болезнь с ранних лет. Ещё будучи в самой цветущей и розовой поре телячьего отрочества, он решил не слишком долго заживаться на столь глупо устроенном белом свете, очевидные кретинизм и мерзость явлений, происходящих в котором, не приемлемы для него ни в коем случае. И так как уйти из этого зоосада олигофренов и даунов являлось тоже не простой задачей, то он решил, живя, пока живётся, медленно, но верно, осуществлять намеченный Уход. Среди нескольких задуманных им планов существовали: побег на реактивном истребителе. На нём он должен был залететь высоко над морем или океаном и спикировать оттуда прямо на дно. Одним дураком меньше, да и военной игрушкой. Для осуществления этой цели он пытался поступить в военное лётное училище, но его не взяли из-за сущей ерунды по здоровью. Тогда он попытал счастья в гражданском — и тот же результат. «Не судьба, — решил Ивэн, — мне икарничать над океанами, ничего, пойду в матросы, и во время жуткого шторма меня, спасающего никому не нужное народное имущество или буфетчицу — любовницу капитана, героически смоет за борт». Но поматросить тоже не удалось и тоже из-за чепухи. Жизнь торжествовала над его суицидными бреднями и вела своими, только ей известными переулками, завлекая искушениями и приманками под видом неуклонного осуществления очередного намеченного плана.

Не стоит вспоминать все эти опереточные опасности и приключения, приключения и балансирования, картонные сумасшедшие дома, театральные похороны, игрушечные войны и наклеенные, как грим, морщины лба и сердца. Может быть, имеет смысл чуть-чуть притормозить возле кукол-марионеток — женщин, существ, в общем-то, загадочных, но не настолько интересных для Ивэна, чтобы он мог посвящать им времени больше, чем для осуществления главной сверхзадачи жизни. К тому же чувствовать себя персонажем скотного двора или рядовым участником некой сложной технологии, овладеть которой можно, изучив десятки книг, порнофильмов и сдав зачёты по постельным лабораторным опытам, было не в его вкусе. И хотя жил он давно уже не мальчиком, производственный процесс любовного дела всегда несколько травмировал его трансцендентную душу. А первое познание женщины обернулось вообще сплошным фарсом, ибо созерцавшего себя как бы со стороны, словно посторонний наблюдатель, Ивэна чрезвычайно рассмешила его собственная, абсолютно механическая задница, трудолюбиво добывавшая что-то или что-то выкачивавшая, подобно нефтяному насосу, из недр такого же механизированного манекена, всё время задиравшего вверх свои нелепые голые ноги. И, до крови кусая пальцы одной руки, он пытался сдержать неуместный истерический смех, но не смог и, скатившись с заведомо бесплодной скважины, стал хохотать, как бешеный.

Но хитроумно мутирующая проказа жизни, меняя маски и цвета искушений, настигла его, поставив точку в истории болезни появлением Илоны. А затянувшееся представление всеобщего принудительного дуракавалянчества вдруг обернулось не грёзой скучающего и постороннего зрителя, а собственной полнокровной реальностью. Случались, конечно, кое-какие накладки: суфлёр забывал слова подсказок, зрители хлопали там, где надо бы помолчать и хохотали в паузе для слёз, но, в общем, гармония их с Илоной любви таинственным образом скрадывала все, не стоящие внимания, подробности убогой человеческой комедии и преображала в драгоценный блеск тусклое мерцание помойных луж, а прогулки по разбомбленным иррационализмом загадочной русской души улицам голодных городов в весёлые карнавальные гулянья.