Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— Из зоны, что ли? — внезапно выпал из темноты довольно приятный мужской голос.

Не удивившись и не успев как следует поразмыслить над тем, имеет ли он право отвечать, Серафим ответил:

— Нет.

— Тогда бомж, что ли?

— Не совсем, — ответил Серафим. — Сейчас-то бомж, а вообще…

И тут он задумался, как в более доступной форме сгруппировать то, что выбросило его из прошлого и вбросило в этот ошибочно прозванный «столыпинским» дом отдыха на колёсах. Террор? Но его ведь не было. Усталость от навязанной и чуждой ему игры? Неразрешимость женского вопроса?

— Двоеженец я, — сказал неожиданно для себя Серафим. — От алиментов сбежал, а заодно и от жён.

— Почти сподвижник, — констатировала довольная его ответом темнота. — И как же ты с жёнами попрощался? Прибил хоть одну из них?

— Нет, я просто убежал, — кратко ответствовал Серафим.

— Счастливец, — вздохнула темнота. — Я вот тоже убежал, только не сразу, а сначала жену заставил побежать к Господу Богу и теперь сам к нему, наверное, приближаюсь.

Серафим молчал, и молчание его прозвучало приглашением продолжить историю ещё одной «истории».

Жил-то я с женой неплохо поначалу, но с каждым днём всё скучней. Город наш небольшой, развлечение после работы — водка да телевизор. Я сначала по-хорошему, что ни вечер, то домой. Спать пораньше ложился и с женой под одеялом скуку перебарывал. Но ей первой это надоело да и не умела она это делать с вдохновением. Я-то это дело любил, а она, как выяснилось, не очень. Ей всё больше по хозяйству нравилось да на разных собраниях заседать. Стал я было после рождения дочки водочку потрескивать — голова болит, совесть грызёт, а жена сильнее совести. Что делать? Ходил я в библиотеку, но там на самые интересные книги справки всякие нужны, разрешения. И потом, как мне умные люди подсказали, книгам можно доверять тем, что до революции напечатаны. А нынешние… в одном издании одни имена и события, а годом позже уже другие, в одном словаре одно напечатано, а в другом прямо противоположное. Пойди разберись. Из классиков, говорят, целые страницы исключали, а из Маяковского весь мат. Нет, мне такой литературы не надобно.

Осталось мне в «Русский союз» идти, завёлся у нас такой недавно, или во Дворец культуры в самодеятельность гопак танцевать. Я выбрал гопак, потому что, во-первых: мне всё равно, какие у женщины глаза — узкие, чёрные или голубые. Дело же не в глазах, как сам понимаешь. А на собрании «Союза» я был один раз. Вырядились все в пиджаки с красными галстуками да в шахматные портки, а то ещё в поддёвки, и друг перед другом начали от злости на чурок распухать. Я после их собрания на кислоглазых да жидов тоже сильно обозлился, а потом домой пришёл и подумал, чего это я вскипятился? Мне ведь в сущности на это наплевать. И когда понял я, что нету выхода, кроме как жидов бить да водку пить, решил я лучше поплясать гопак во Дворце культуры. Но от судьбы не уйдёшь, и там-то я и попался, потому что от скуки в этом дворце до третьей репетиции не дотянул бы, если б не подруга, с которой мы на гопаке познакомились.

А происхождением она, вот игра случая, не совсем русской оказалась, от отца поляка да от матери татарки. Живая такая, весёлая с чернющими глазами и волосами. Сошлись мы, во-первых, на почве одиночества. У меня-то хоть нелюбезная да жена была, а она одна-одинёшенька. Папа, сосланный до войны поляк, после войны ещё несколько лет лямку тянул, как опальный, а после какой-то там амнистии засобирался на родину съездить. Как раз перед отъездом познакомился с её матерью, тоже ссыльной из Крыма, пожил с нею месяц, как муж с женой и был таков. Обещал вернуться, да что-то лет уже тридцать, как запропал. Мать пыталась тоже вернуться на родину, может, там бы родственников встретила, которых во время высылки порастеряла. С малолетней дочерью тайно приехала в Крым в свой родной городишко, но её задержала милиция и за нарушение великой важности государственных постановлений о судьбе татар она заработала срок. Её посадили на три года, и больше о матери дочь ничего не слыхала. А о детдоме что рассказывать? Разве что девственности лишилась в десять лет, да не по своей воле, и продолжала жить женщиной не по своей воле до 18 лет, и рожала не по своей воле, а где тот ребёнок теперь, и не знает.

Обыкновенная российская судьба, и, может быть, спасаясь от грязи и вони прошлого детдомовского, а заодно всего русского бытия, пристрастилась она в зрелом возрасте к французским духам. Ползарплаты на них тратила, из Москвы и Ленинграда через знакомых выписывала. Вот на этом втором пункте утончённого обоняния мы ещё теснее с нею сблизилась. Я до неё о заграничных запахах только из художественной литературы знал. Моя-то «Красным маком» каким-нибудь поливалась. И лестно мне было женщину с французским запахом обнимать, да и сама женщина ничего себе… Я от неё такому в постели научился, чего от десяти таких, как моя жена, ни в жизнь бы не узнал. Духи-то хорошие, только пахнут долго и крепко, не то, что советские. Дома сначала недоумения, подозрения, а потом, что ни вечер, то драма, что ни утро, то трагедия. С подругой из-за этого тоже бывало ссорился не раз, и от этой проклятой жизни я уж не знал, куда деваться. Хотел жену бросить, снять квартиру да жить с моей любезной подругой, как живётся. Да пока квартиру искал, в городишке нашем все пронюхали, что я жену собираюсь бросить ради любовницы-татарки. Мне и с работы увольнением пригрозили, и на улице ночью на ухо сказали, чтоб поберёгся жену бросать.