Виктор Пелевин - Ампир «В»

Затем все закрыла белая ширма, скрывшая от меня стол и хирургов. Но за секунду перед этим по экрану проплыла рука, которая держала круглый предмет размером с мяч. Она держала его как-то странно. Я не сразу догадался, как, а потом сообразил – за волосы. И только когда круглый предмет скрылся из вида, я понял, что это такое.

Это была отрезанная голова Митры.

Долгое время экран показывал только подрагивающую от подземного сквозняка ткань ширмы. Иногда мне казалось, что до меня долетают голоса, но я не понимал, откуда они – из динамиков ноутбука или из соседней квартиры, где громко работает телевизор. Несколько раз я впадал в забытье. Не знаю, сколько прошло часов. Транквилизатор постепенно прекращал действовать – мои пальцы стали понемногу шевелиться. Потом мне удалось пару раз поднять и опустить подбородок.

За это время меня посетило много мыслей. Самая любопытная была такой – Митра на самом деле вовсе не отвязывал меня от шведской стенки, и все произошедшее с тех пор – просто галлюцинация, которая в реальном времени заняла лишь несколько минут. Эта догадка напугала меня всерьез, потому что казалась очень правдоподобной на телесном уровне: моя поза была в точности такой, как в тот далекий день, когда я пришел в себя и увидел сидящего на диване Браму. Но потом я сообразил, что стоящий передо мной ноутбук все-таки доказывает реальность всего случившегося. И, словно чтобы дать мне дополнительное доказательство, закрывавшая объектив ширма исчезла.

Я снова увидел помещение, залитое ярким светом. Теперь железного стола и хирургов в нем не было – и стало понятно, что это обычная алтарная комната, только совсем новая, с каким-то техническим мусором на полу, и пустая – еще без алтаря. Вместо него перед стенной нишей громоздилась сложная медицинская аппаратура, укрепленная на дырчатой алюминиевой раме. Кроме приборов, рама поддерживала висящую перед стеной голову, укутанную в рулон снежно-белых бинтов.

Глаза головы были закрыты. Под ними чернели широкие синяки. Под носом был полустертый потек крови. Другой потек крови засох у края губ. Голова тяжело дышала через вставленные в нос прозрачные трубки, уходившие к какому-то медицинскому ящику. Я подумал, что кто-то успел сбрить Митре его эспаньолку. И понял, что это не Митра.

Это была Гера.

И в тот самый момент, когда я ее узнал, она открыла глаза и посмотрела на меня – точнее, туда, где была камера. Ее распухшее лицо вряд ли могло отражать эмоции, но мне показалось, что на нем мельнули испуг и жалость. Потом ее забинтованная голова поехала в сторону, исчезла за краем экрана, и наступила тьма.

Прибывшее с курьером письмо – всегда подарок судьбы, потому что заставляет ненадолго вылезти из хамлета. А когда письмо вдобавок так красиво выглядит и тонко пахнет…

Конверт был розового цвета и благоухал чем-то легким, совсем простым и недостижимым – не одеколоном, а как бы составной частью одеколона, секретным внутрипарфюмным ингредиентом, который почти никогда не достигает человеческого носа в одиночестве. Запах тайны, рычагов власти и глубин могущества. Последнее было верно в самом буквальном смысле – пакет был от Иштар.

Я разорвал бумагу вместе со слоем мягкой подкладки. Внутри лежал черный бархатный мешочек, стянутый тесьмой. К нему прилагался сложенный вдвое лист бумаги с напечатанным текстом. Я уже понял, что найду в бархатном чехле, поэтому решил начать с письма.

«Чмоки, аццкий сотона.

Сколько мы не виделись? Я посчитала, получается, целых три месяца. Извини, что не нашла минутки, чтобы связаться с тобой, просто было много дел. Тебе, наверно, интересно, как я сейчас живу и что со мной происходит. Знаешь, этого не передать в словах. Все равно что стать носовой фигурой огромного корабля – чувствовать каждого из его матросов, и одновременно рассекать океан времени своим собственным телом. Представь себе, что ты капитан корабля, и одновременно такая носовая фигура. У тебя нет ни рук, ни ног – зато ты решаешь, как развернутся паруса. В паруса дует ветер – это ветер человеческих жизней, а в трюмах совершается таинственная работа, благодаря которой существование человека обретает смысл и становится баблосом.

Есть, конечно, в этом и неприятные стороны. Самое неприятное – конечная перспектива. Ты знаешь, что случилось со старушкой, которая была нашей прежней Примадонной. Это, конечно, ужасно, и мне ее очень жаль. Но я знаю, что тоже когда-нибудь увижу в руках у вошедших в комнату желтый шелковый шарф… Так уж устроена жизнь, и не нам ее менять. Теперь я понимаю, почему Борисовна так много пила последние полгода. С ней жестоко обошлись. Когда в скале долбили новую камеру, она всех спрашивала, что это за стук, но окружающие делали вид, что ничего не слышат, и уверяли ее, что это ей кажется. А потом, когда отнекиваться стало невозможно, стали врать, что ремонтируют лифт. А под конец даже стали говорить, что это строят подземный тоннель для правительственной ветки метро – чтобы ездить с Рублевки прямо в Кремль. Она все понимала, но ничего не могла поделать. Ужас, правда?