Эфраим Баух - Завеса

Все эти размышления, да еще связанные с возникновения государства Израиль, самому Орману казались досужим вымыслом незагруженного реальностью ума.

И, тем не менее, через все это прошел феномен, обернувшийся этой страной, рожденной столкновением и слиянием иудейства времени в четыре тысячи лет с иудейством места в более чем сто лет.

Именно об этом была первая глава книги Ормана, завершающаяся размышлениями над «Псалмами» Давида, как осью гениальной печали, пронизывающей духовное пространство человечества и кристаллизующей единое духовное поле.

Задавшись целью создать это «поле», Орман понимал, что это сразу вызывает ассоциацию с теорией единого магнитного поля Эйнштейна, на которой этот величайший человек эпохи сломал зубы.

Это была опасная затея – построить единое духовное поле.

Всякая постройка пахла системой, упорядоченностью, и уже в этом несла развал, сама расшатывала собственные конструкции, как Вавилонская башня, рвущаяся в небо без достаточного основания, в буквальном смысле этого слова.

Но Слово-то оставалось, и текстуальность мировой культуры прорастала из Священного Писания, Великих комментариев к Торе, каббалистической книги «Зоар».

Это было открытием: история общества, его реальности и духа, может быть прочитана.

А на этой земле миф опережал реальность.

Это привело к пониманию человеческой культуры, как единого текста.

И каждый новый текст, – вот и эта книга Ормана – менял общий духовный баланс мира, согласно Анри Бергсону.

Настоящее не подлинно, ибо в миг переводит будущее в прошлое.

Авторитет текста строится ступенчато во времени, опираясь на другие тексты, которые уже обрели авторитет.

Опасность в том, что часто авторитет заменяет и подменяет истину.

Разве художественное произведение не является полем, где сталкиваются три противоборствующие силы: намерение автора, понимание читателя и сама структура текста.

Противоречивость человеческого сознания – главное действующее лицо мировой истории и культуры.

Никто серьезно не задумывался над тем, какую страшную роль в жизни человеческих масс, в развращении человеческой души, в умении выдать ничем не доказанные постулаты, заведомую ложь, как бы во спасение, а, по сути, на гибель, заушательство, уничтожение, сыграла философия – чисто теоретическая наука.

Она, по определению Ормана в его книге, оказалась хлебом насущным всех диктаторов, палачей, маньяков.

Ее непререкаемость обернулась в реальности пулей в затылок, газом в душегубке, сжиганием заживо в печах.

Сотни миллионов ни в чем не повинных людей поплатились жизнями во имя, казалось бы, логически выверенных концепций, на деле оказавшихся прямым путем к варварству, по сравнению с которым то, что называлось в истории варварством, выглядит детской игрой.

Даже сегодня мало кто из нас представляет, как разрушительную роль сыграла, положим, почти целый век стоящая за нашими спинами философия марксизма-ленинизма, незаметно, исподволь диктующая всем и каждому лишь страхом, заменившим не какую-то истинную мудрость, а простое естественное понимание жизни.

Внезапно перед глазами Ормана возник Цигель, в последнее время переставший посещать его сны. Лишь иногда, когда во сне неизвестно почему возникал мостик Вздохов тюрьмы в Венеции или открытые туристам пропахшие плесенью камеры замка Сан-Анджело в Риме, являлся и Цигель проводником по этим застенкам преисподней, подобно Вергилию, ведущему Данте по Аду.

Веселье, быть может, было тут неуместно. Ведь Цигелю предстояло еще долго пребывать в гибельной яме. И все же, Орман рассмеялся, вспомнив, как неизменно услужливый Цигель в те дни, когда они вселились в свои квартиры, вызвался побелить ему кабинет при помощи пылесоса, объявив себя специалистом в этой области. Он обвязался платком, шагнул в кабинет, закрыл дверь. Пылесос ревел, примерно, четверть часа. Затем Цигель вышел весь залепленный известкой собственной активности, так, что глаз не было видно. На стены ничего не попало. Кажется, в этом выразилась вся машинерия оставленного ими в те года социализма-коммунизма, примыкавшего к более раннему времени астматической романтики – брать жизненный пример, к примеру, «с товарища Дзержинского», основателя самой страшной человеческой мясорубки ХХ-го века.

Когда философия изрекается устами палачей, даже если у них всего одна мозговая извилина, любое человеческое существо вытягивается по стойке смирно.