Эфраим Баух - Завеса

После этого рассказа, надолго ошеломившего Ормана, он длительное время не притрагивался к рукописи книги, пытаясь переварить свалившуюся на него информацию из уст глубоко религиозного Берга, настолько вникшего в области, казалось бы, не имеющие отношения к религии.

Но, оказывается, у всего этого было один корень, которого коснулся именно Берг.

Удивительно было другое: Берга увлекала эксцентричность Шеннона.

Тот, к примеру, сконструировал робота, который мог одновременно жонглировать двадцатью тремя кольцами, шарами и палками.

Окончательно размягчившись, Берг стеснительно признался Орману, что тоже пытался сконструировать нечто подобное.

И все же, долго после рассказа Берга о Шенноне, Орман не мог избавиться от четырех строк Мандельштама, столь остро и болезненно передающих состояние его, Ормана, души:

Уезжая в Израиль, Орман оставил немалое число рукописей из страха, что не пропустят, а, прочитав, засадят. В затмении суетного отъезда не помнил даже, у кого их оставил.

Но однажды, как из прошлого, неизвестного по имени и по адресу, короче, из Америки получил пакет. Это были оставленные им бумаги.

Вот тебе и сказка о бутылке, брошенной в море. Ведь надо было найти его адрес в Израиле и, не называя себя, прислать эти записи.

Это – как золотое руно, само приплывшее к Язону.

И вот, русский оригинал книги «Эллиптическое и апокалиптическое» завершен.

Перевод книги на французский язык, сделанный самим Орманом, также готов и принят к печати парижским издательством.

Ощущая опустошение после стольких лет напряженного труда, Орман вспоминал, как разбирал бумаги, переданные через голландское посольство в Москве, легшие в основу этой книги.

Разбирал в новом не угрожающем свете дня и ночи.

Это было событие, отмечающее начало его истинной свободы.

Вспоминал удивительное чувство: оказывается, новое место жизни расколдовало все эти бумаги – сняло с них проклятие запрета, пахнувшего решеткой.

И вот – книга написана.

В это трудно поверить, но это так.

Странный сюжет, явно с элементами мегаломании, уничижения и высокомерия, развивался в эти минуты перед Орманом.

Сидит человек, открывший тайну Сотворения мира.

В беспредельной жажде поведать это миру, написал книгу.

Но, вот же, собираясь отдать ее в печать, он внезапно понимает, что никому это не нужно, что он выставит на посмешище свое самое сокровенное.

И тогда он оплачивает типографские расходы и сжигает тираж.

Но всегда в типографии заваляется несколько экземпляров. Их затем, в груде хлама, отдадут старьевщику, который продаст все это за гроши продавцу на Блошином рынке.

И всегда найдется сумасшедший библиофил, выудит книгу, пленится ее древностью, но ничего в ней не поймет. И будет она у него желтеть и пылится.

Тем временем мир приблизится к разгадке Сотворения.

И тут обязательно внук или правнук библиофила прочтет пожелтевшую от времени книгу, будет потрясен, возвестит об этом городу и миру.

Никто не поверит, но уже научно будет возможно проверить возраст книги.

Потрясению не будет предела.

Но о чем это говорит и почему это потрясает?

И что это даст автору кроме потрясения человеческой глупостью и странной печали от чувства сладкой мести по ту сторону жизни?

Неужели слава человеческая – пустой звук, но желание ее – ненасытно?

Только Бог мог надиктовать Моисею Книгу, заранее зная неисповедимость путей ее возникновения до Сотворения мира, как предварительного его плана, без которого мир этот никогда не выберется из первобытного хаоса.

Только Он предвидел непрекращающийся спор о вечности и неистребимости Книги.

И все же потрясает, как соединяется в лазерный пучок родник идей, умение ремонтировать старые корабли, смелость взять на себя пробивший время молниеносный миг судьбы и провозгласить до сих пор не существовавшее государство?

Что ощущал этот человек по имени Бен-Гурион?

Выстраивал ли он логическую цепь аргументов, ни в одном звене не вызывающих возражения, но в целом абсолютно не убеждающих?

Ощущал ли он себя сновидцем, как и Орман?

Только ли на мир сновидцев распространяются законы «всеобщего поля духовного тяготения», над которым Орман размышляет всю свою сознательную жизнь?