Эфраим Баух - Завеса

Вокруг словно бы на цыпочках замерла сочувственная тишь.

Ночью шел дождь. Блеск мокрого асфальта с высоты терапевтического отделения, вид минаретов, домиков, новых высотных коробок Яффо странно успокаивал. Над всем этим висело Средиземное море. Бело-красно-черный корабль замер как бы на взвеси, а над ним – гряда облаков, словно повторяющая корабль, башни, мачты, а понизу – вытянутый поддон параллельно горизонту и морю.

Молодые врачи ходили группой по четыре-пять человек, рассуждали, стоя над Орманом, явно показывая друг другу свои знания последних новшеств.

На глазах отчужденно, вселяя любопытство к жизни, закатывался в море огненный шар солнца.

Стыли оранжевые клочья облаков и, несмотря на ранний закатный час, холодный неоновый свет фонарей сверкал вдоль шоссе.

Испуганно посетил Ормана профессор Клайн.

Жена, стараясь держаться спокойно, принесла верные книги.

На рентгене любопытно было видеть физическое выражение собственного несуществования, свою вечную часть.

Удивительно, как черное и белое обозначают мгновенно грань, за которой – тлетворный или бальзамический запах смерти, телесное выражение потустороннего мира. Черное – траур с допотопных времен, белое – райское равнодушие, упорядоченность и пустота склепа, засохших венков и букетов. И дело не в черной дыре, а в том, что за этим стоят вопросы существования и исчезновения. Это – самое серьезное, что может быть в мире, и не в смысле продолжения рода или физической смерти, а в смысле прикосновения к корню жизни, который, вероятно, связан с корнем наслаждения, скрытым в слабости, сладости и боли.

Долгие ночные коридоры больницы сосредоточенно и бескорыстно берегли тишину и покой.

Орман записывал на клочке бумаги:

Не ощущая бегущих часов, он подолгу следил за бескрайним высоко стоящим Средиземным морем, пока тьма, поглотившая солнце, не накатывала девятым валом, стирая все очертания и формы первобытным хаосом.

Там, где вечность блеснула во всей своей правоте – времени больше нет.

Покинул Орман больницу с ощущением начала череды новых дней, пошел к морю. День был пасмурным. Странно притягивала непривычная, равнодушная оцепенелость домов, групп людей вдоль берега, собак, песка. Море тяжко, почти надсадно перекатывалось вместе с мутной белесой пеной вдоль берега. В этот миг он понял, что можно быть голодным к пространству, к движению, как к еде, сну, хлебу, воде.

Удалялся от берега.

Издалека море казалось бледным, летаргическим.

Удивляла незнакомая ему раньше острота зрения, замечающего удивительные детали. Вот, старуха с собачкой: общность судеб – желание жить и тотальное равнодушие окружающих. Ребенок едет в коляске. Пролетает самолет. Ребенок тянется к нему ручкой. В это время проезжающая машина, как бы ревнуя ребенка к «Боингу», сигналит резко и гнусаво, пытаясь перехватить внимание малыша.

Наблюдал Орман во время прогулки ненависть собаки к кошке, люмпена к аристократу. Кошки слабы, но аристократичны и коготки у них остры, умеют лазать по деревьям, что собакам не дано. Кошки – сибариты. Их умывание вызывает у собак особую ярость: так реагируют на личное оскорбление.

Но особенно Орман был потрясен, увидев, как две легкие длинноногие девочки, очевидно, занимающиеся в кружке акробатики, крутят на травяной лужайке кульбиты и сальто, а рядом с ними два неуклюжих обычных мальчика пытаются тоже что-то делать, прыгают, задирают ноги.

На глазах рождаются два будущих мира.

Один – мир умения, легкости, ловкости, воздушности.

Другой – мир обычный, косный, не предвещающий ничего особенного.

Но им, этим мирам, уже с этих пор обречено и обручено быть вместе.

Себя он увидел таким же косным, как эти мальчики, но у них впереди еще была вся жизнь.

Как ни странно, именно во время пребывания в больнице, он снова вернулся к Ницше, ощущая в нем противовес своей идее единого духовного поля. Ведь этот каждый раз заново ошарашивающий парадоксами, в конце жизни сошедший с ума немецкий философ, не терпел даже пяти-восьми ходов выстраиваемой логически цепи рассуждений. По Орману же – свободные фантазии должны были строиться на четкой логической основе, чтобы сбивать с толку и сшибать снобизм с высокомерных педантов, которые высмеивали саму идею создания теории единого духовного поля.