Эфраим Баух - Завеса

– Что за бред? – сказал Цигель, вспомнив при этом, что Орман действительно надолго уезжал за границу. Говорил, что на какие-то конференции со своим шефом-профессором, таким же свихнувшимся на философии в эпоху загнивания капитализма и стагнации социализма.

– Кто знает, кто знает? Ну, брат, прощевай, не поминай лихом.

– До такой степени плохо?

– Не трусь. Все под контролем. Мы еще встретимся. Вероятнее всего, в Хельсинки. Об этом тебе сообщат в свое время. Давай свое.

Цигель передал Аверьянычу довольно тяжелый пакет и, получив достаточно весомый конверт, облегченно вздохнул.

Снова их руки сцепились.

Цигель некоторое время недвижно и бездумно просидел в машине, все еще не в силах прийти в себя после этой явно ненормальной беседы двух людей на грани безумия.

И словно бы в подтверждение этого, Аверьяныч, как черт, мгновенно растворился во тьме ночи.

Провалился сквозь землю.

Цигелю не терпелось узнать сумму, переданную ему в конверте, и он тут же, при слабом свете дальнего фонаря, пересчитал деньги. В этом он видел единственное спасение в данный момент.

Сумма оказалась намного больше, чем он предполагал.

Это наполнило его гордостью. Значит, переданная им информация высоко оценена. Надо действительно заняться поисками нестандартных путей добычи информации. Ведь до сих пор он поставлял лишь то, что само шло ему в руку, при этом забывая о связанном с этим риске.

Снова в сознании возникло слово «мистика». Разве в определенной степени не было мистикой и то, что он, работающий в самой, казалось бы, сердцевине назревающего и, в высшей степени, невероятного события, даже не догадывался, о чем идет речь. Да, он слышал и читал об угрозе сирийских, то бишь, советских противовоздушных ракет, которые, и он верил перепечаткам из советской прессы, лучшие и сильнейшие в мире.

Событие просто обрушилось на него.

И, конечно же, он считал, что в какой-то степени тоже виноват в этом крахе. Не проявил достаточно профессиональной чуткости шпиона, пусть даже в должности мелкого часового на незначительном, как ему казалось, посту. Но, вероятно, даже из этого потока собранной им информации специалистам удалось выудить, пусть редкие, жемчужины. ГРУ так просто не отчисляет немалый гонорар.

Слово «мистика» стояло в сознании, как некий бакен в потоке информации, возвращающий к Бергу, а теперь еще и к Орману.

Могло ли быть что-то более нестандартным, чем скрытая в слове «мистика» связь спятившего от веры родственничка и не менее спятившего на философии соседа со свершившимся Событием. Впервые это слово обозначилось в сознании Цигеля с большой буквы.

От таких неожиданностей, пожалуй, и сам спятишь.

Потому естественно и законно в реальности его держат лишь деньги. В конверте. Без конверта. Цигель отряхнулся, как пес, чувствуя накатывающуюся слабость, какая у него бывала, когда ему казалось, что вот-вот сойдет с ума.

Как ни верти, связь Берга и Ормана с Событием, встряхнувшим ГРУ, КГБ, и, вероятно, всю шпионскую сеть в среде советских дипломатов, казалась Цигелю абсолютно невозможной.

Но ведь мистика в понимании его и была связана с абсурдом.

Это и не давало покоя.

Цигель решил к вечеру, до начала ночной смены, посетить Берга.

Давно Цигелю не снились такие кошмары, от которых он, раздавленный усталостью, никак не мог пробудиться. Какие-то тени, колышущиеся подобно дыму, проявляли железную хватку, защелкивая на его запястьях наручники, сталь которых остро въедалась в тело. Потом он облегченно вздыхал, как-то, само собой, освободившись от металлических клещей. Но тут же опять возникали тени и снова защелкивались на руках наручники. Пытка повторялась, и невозможно было в минуты освобождения сбежать от этих теней, ибо они были всепроникающими. Цигель пытался прокричать признание, но рот не раскрывался, и он с ужасом чувствовал, что челюсть сжата, подобно металлическим наручникам, и ключ от них выброшен вместе с его именем.

Он не мог его вспомнить.

Это означало, что он мертв. Но ведь ощущает боль от наручников. И тут он рядом увидел Аверьяныча, подвешенного на крюк вверх ногами. У него отсутствовал один глаз, а другим он все время подмигивал и повторял до омерзения знакомую фразу: «На крючок ведь всегда поймать можно». За ним стоял Орман и равнодушным профессорским голосом читал бесконечный, непонятный философский текст, само чтение которого напоминало смертный приговор.