Эфраим Баух - Завеса

Стук в дверь прервал этот чудовищный сон.

Цигель вскочил, все еще опутанный, как рыболовной сетью, кошмарами сна. Быстро спрятал под подушку конверт, мгновенно напомнивший о ночной встрече.

Открыл дверь. На пороге, улыбаясь, стоял Орман. В рамках двери он казался ожившим наваждением из сна.

– Пришел вас поздравить.

– С чем? – обалдело спросил Цигель.

– Вас же можно причислить к героям. В том, что свершилось, есть и ваша толика. И не пытайтесь отнекиваться.

– И для этого вы вырвали меня со сна после ночной смены, и перед следующей ночной?

В какой-то момент Орман показался ему виновником всех его, Цигеля, неврозов. Быть может, даже скрытым экстрасенсом. Последнее слово, трудно выговариваемое, звучало в ушах голосом Аверьяныча.

– Извините, не мог сдержаться. Думал пригласить вас на прогулку. Вы что, меня избегаете?

– И вообще, откуда вы знаете, чем я занимаюсь? Может, это военная тайна. Или у вас есть другие источники? Послушайте, вы случайно не занимаетесь заговариванием зубной боли?

– Что с вами, сосед? Вы это что, со сна?

– Пожалуй, вы правы, – смягчился Цигель, поняв, что переборщил. Слишком странное продолжение получил безумный ночной разговор.

– Извините. Эти ночные смены выматывают душу. Начинаешь говорить глупости.

– Нет уж, вы меня простите. Поговорим в следующий раз.

– Обязательно. Мне надо с вами обсудить одну тему.

– С превеликим удовольствием.

Начинало темнеть. Жена вернулась с работы и ушла к соседке. Сын все еще болтался на улице. Цигель, профессионально знающий толк в тайниках, извлек из такого, устроенного в доме, все доллары, добавил новые и стал с удовольствием их пересчитывать. Только это занятие по-настоящему его успокаивало и доставляло ни с чем не сравнимое наслаждение.

Вернулась мать с тещей после очередной вечерней болтовни старух на скамеечке, у дома. Подогрели еду. Цигель с аппетитом поел. Позвонил коллеге, живущему недалеко от Бней-Брака, предупредив, что заберет его на ночную смену.

Подъехал к дому Берга. Мастерская была заперта на замок. Осторожно, чтобы не вызвать чье-то подозрение, ибо стены имеют не только уши, но и глаза, стал вглядываться в единственное окно мастерской. Свет от уличного фонаря высвечивал силуэты стиральных машин.

Поднялся в квартиру Берга. Расцеловал бабку. Спросил жену Малку, где Берг. Она объяснила явно неубедительным голосом, что он на две недели уехал в Иерусалим, где собираются хасиды Брацлава на ежегодное чтение и комментирование работ рабби Нахмана.

Именно потому, что эти люди не умели лгать, вокруг Цигеля повисла слабая, но ощутимая неловкость. И тут бабка проронила два слова на идиш: «Наш герой», и тут же прикусила язык.

– Что, что? – встрепенулся Цигель, почти вцепившись в бабку.

– Слушай, внучек, – вдруг сказала она жестким сварливым голосом, какого он давно от нее не слышал. Таким голосом она говорила лишь с покойным его отцом. – Не будь таким, как твой папа. Не лезь всем в душу. Я знаю, тебе это неприятно слушать, но помни, что он жил, как пес, и псом умер.

Несколько раз в течение следующих дней Цигель проезжал мимо дома Берга.

Мастерская не проявляла признаков жизни.

Более того, наваждение не отпускало его и на работе. Памятуя все происшедшее в последние дни и ночи, он стал пристальней присматриваться к людям, исчезающим за таинственной дверью секретного цеха. Раньше к ним не относился с особым вниманием, зная, что тут ничем важным не разжиться. К его удивлению, среди них оказалось немало людей религиозных, с бородами, пейсами и в черных шляпах.

Со спины они все были на одно лицо.

Но однажды он даже вздрогнул, уверенный в том, что в одном по походке и фигуре узнал Берга. Он даже бросился за ним, но тот исчез за дверью.

Цигель, примерно, знал, когда они покидают цех, дождался их выхода, но ни в одном, из религиозных не распознал своего родственничка, будь он неладен.

Даже это разочарование попахивало для Цигеля мистикой, и ничего хорошего не сулило.

Ормана он пока демонстративно избегал, нарочито обостряя непонимание и любопытство витающего в эмпиреях философа. Даже издалека было видно, что черты Ормана болезненно заострены тревогой за сына, хотя на лице его застывала недоуменная улыбка, когда Цигель, как бы не замечая его, в явно искусственной и не привычной для него задумчивости, поворачивал за угол.

В перерывах – в столовой или курилке – Цигель почти не прислушивался к радио, краем уха уловив, что на сентябрь 1982 года в Израиле проживает, примерно, четыре миллиона четыреста тысяч жителей, из которых евреев – три миллиона четыреста тысяч.