Быть «человеком нормы» — симпатичным, респектабельным, уважаемым человеком — легко. Возможно даже, я рекомендовал бы всем идти по пути «нормы», руководствоваться в жизни исключительно «состраданием нормы», если бы не одно «но»…
Пребывая в Москве, я подружился с одним докторантом (он был старше меня лет приблизительно на семь), «умеренным патриотом» по убеждениям, очень добрым, надежным и честным человеком. В его облике было что-то от молодого офицера старой, дореволюционной закалки — благородная стать, что ли (обычно про людей такого склада говорят — «военная косточка»). Вдобавок ко всему ему была присуща искренняя, страстная, глубокая и непоказная вера — он был приверженцем «традиционного» православия (на мой взгляд, излишне консервативного толка), но ни в коей мере не догматиком. Этот человек стремился во всем соответствовать православному идеалу (что чрезвычайно сложно): доходило до того, что он, отозвавшись неодобрительно о врагах, о тех, кто причинил ему реальное зло, тут же стыдился своего порыва — по нынешним условиям вещь едва ли не исключительная. (Впрочем, временами мне казалось, что корень его религиозного рвения — неуверенность в себе, проистекающая из страха перед реальностью.) Я любил гостить у своего друга: мы пили чай и беседовали о разном. И однажды я услышал от моего собеседника такое признание:
— Я думаю об американских летчиках, которые сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Они были патриотами, они защищали свою родину от агрессора. Они выполняли приказ. Я постоянно ставлю себя на место одного из таких летчиков. Если бы мне дали такой приказ… Как бы я поступил? Я бы выполнил приказ, ведь это — мой долг. Но один Бог стал бы свидетелем того, как бы я мучился после этого.
Каюсь, в этот момент у меня промелькнула циничная мысль: «Да кому были бы нужны твои мучения — после Хиросимы-то?» Но я ее придержал.
Я часто вспоминаю слова моего друга. Они со всей непреложностью показывают: «люди нормы», руководствуясь своими представлениями о «долге», «чести», «патриотизме», способны столь же естественно завести человечество в трясину всеуничтожения. «Норма» — программа, обеспечивающая выживание всего человечества и отдельных народов. Но в некоторые моменты (таких моментов становится все больше и больше) она оказывается губительной для того же человечества. Возникает потребность в иной программе. Для того чтобы эта программа осуществилась, человеку приходится найти в себе силы сделать последний шаг — стать дезертиром, предателем, летчиком, отказавшимся лететь на Хиросиму. Одним словом — «солдатом избытка».
С давних времен на Руси существовали юродивые, которым позволялось все. «Люди избытка» — такие же юродивые. Уроды, недоноски, дураки. Блаженные.
2
Он был блаженным. В конце концов это стало его фамилией. Вениамин Михайлович Блаженный.
У него была иная фамилия, перешедшая к нему от отца, чудака и неудачника, — Айзенштадт. Он боготворил своего отца. Но отцовская фамилия не прижилась (может быть, потому, что отец был таким же блаженным), стала случайным псевдонимом. Под этим родовым псевдонимом его печатали в советские времена. А печатали его так мало, что можно было бы сказать — не печатали вовсе. Хотя на закате советской эпохи у него вышел сборник. Но сборник этот не дал никакого представления о его поэзии.
Едва ли не до конца жизни у него совсем не было имущества. К концу ее он начал полегоньку имуществом обрастать, получил квартиру, приобрел холодильник — в силу обстоятельств. А до этого — работал в артели инвалидов, и многие считали его психом. Время от времени он попадал в психушку.
У него был отец. Бывший владелец писчебумажной мастерской. Мастерская отца сразу же разорилась, поскольку тот потратил все имевшиеся деньги на сладости для своих работников. «Отец мой — Михл Айзенштадт — был всех глупей в местечке. Он утверждал, что есть душа у волка и овечки». Еще у него был брат. Умный брат. Брату пророчили блестящее будущее, но в жестокие времена, последовавшие за убийством Кирова, брат оказался замешанным в какие-то политические разборки (или его сделали причастным к этим разборкам; скорее все обстояло именно так) и покончил жизнь самоубийством.
Вдобавок к этому у Блаженного были кошки и собаки. Много-много кошек и собак.
И конечно же у него были стихи. Странные стихи.
Вениамин Блаженный не создал свой стиль, если понимать «стиль» как сумму поэтических приемов. В этом аспекте он совершенно неоригинален. У него был на удивление узкий круг тем (родители, брат, кошки, собаки, Бог, страдание, смерть); в соединении с безындивидуально-традиционной, «нулевой» манерой письма это могло бы сделать его поэзию невыносимо однообразной. Ценность стихов Блаженного (не всех) — в их необыкновенной эмоциональной энергетике, в «градусе» сильнейших переживаний, положенных в лирическую основу. Кажется, что они написаны на экзистенциальном пределе. К слову, именно эта стратегия лучше всего подходит для создания настоящей поэзии; «приемы» можно легко наработать — и эксплуатировать их всю жизнь, сочиняя стихи «на автопилоте». «Поэт (писатель, узоротворец) тот, кто дописался до своего узора… теперь ему все равно, он только и может его ткать как заведенный» (Евгений Харитонов). Блаженный интересен тем, что в его поэзии отсутствует «узор». С другой стороны, такая стратегия — работа поэта на износ, ведь мучительное чувство автора, вложенное в стихотворение, является сильнейшим стрессом. На определенных этапах подсознание начинает исподволь снижать нагрузку на психику, сбавлять эмоциональный градус, иногда — почти до нуля. После этого на свет выходят… даже не плохие, но — заурядные, неинтересные, нормальные стихи. Творчество поэтов, работающих на экзистенциальном пределе, выглядит очень неровным, разноуровневым (поэты «приема» почти всегда пишут на одном и том же — привычном — уровне). У Блаженного с гениальными стихами соседствуют те, которые похожи на пресловутые позавчерашние крапивные пельмени (пельмени из крапивы следует подавать горячими, в охлажденном состоянии они ужасная гадость). Это понятно: слишком различны эмоциональные основы стихотворений.
Читать дальше
