Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 2, 2003)

То ли дождь — и газета стрекочет,
как у Бунина, то ли пчела
мозговую подкорку щекочет,
надоела, две жизни свела.
Вечен солнечный маятник Граса,
май, горячие руки подруг,
и любовь до последнего часа.
И свисающий с неба паук.
Тень прилипла, газета свалилась,
и гамак, тяжелея, провис.
В изголовье рябина светилась.
Вдалеке угасал кипарис.
А гамак — отвратительней плена —
паутиной, как дратвой, прошит.
И как в детстве, прижаты колена
к подбородку. И дождь шебуршит.

Слишком низок порог болевой
у пророков рязанских и тульских,
все пируют с дурацкой толпой
в номерах на окраинах тусклых.
Угадать ли, впиваясь в глаза,
соглядатая и вертухая?
А в прихожей шинель и кирза,
и коллега, и муза бухая.
«Жизнь — жестянка», — басит эпигон,
входит, дверь распахнув сапогом,
делит славу, воркует, снобится.
В окнах снег. В стаканáх самогон.
И в чернильнице кровь ясновидца.

Итак: итог — не подводить итога,
но продолжать обрывки фраз плести
и вслушиваться в них до глухоты,
до вспышки смысла. А в конце дороги
связать концы с концами, завязать их,
как узел брачный, чтоб — не продохнуть,
хоть мозг упрямый норовит взбрыкнуть
и выскочить из сбруи обязательств.
Так запрягай! Поедем по стихи
в открытый храм, где служат литургию
иголкой каждой сосны голубые,
замаливая все твои грехи.
Войди в молитву, и дремучий лес
в шуршание высоких крон поднимет.
Раскинув руки, повторяй за ними:
я часть Тебя, и я уже воскрес.
В меня насквозь струится ливень звездный,
и грязь, налипшую за долгие года,
смывает он. До Страшного Суда
еще есть время. Ничего не поздно.

Дрожащий лес — эпиграфом к любви,
мох пересыпан муравьиным крошевом,
татуировка сучьев, скрип травы,
в плероме лиственной — личинки прошлого.
Флотилии поющих комаров,
виденье самолета шестикрылого.
Вполнеба белый воспаленный шов…
Так долго длилось. И не знаю, было ли?

Три семистрочия о стиховычитанье —
искусстве вычитания живого
из умерших внутри воспоминаний —
вычитывать и вычитать себя.
Чтоб никому не навязать ни слова,
но превратить лирическое «я»
в ожившую фигуру умолчанья.
Убрать предлоги, знаки препинанья,
склонения, союзы, падежи,
свисающие набок окончанья,
созвучия, смущающий соблазн
протяжных гласных, чтоб потом, в тиши,
услышать шум толпы, ее дыханье,
и осознать, что ты, как все, безгласн.
Ожившие фигуры умолчанья
летят сквозь пустоту. Мерцают лица,
подкрашенные красною гуашью,
блестят от пота под прозрачной тканью
материи первичной. Словно спицы,
мелькают взгляды. Расплетают пряжу,
а впереди столп огненный струится.

…а в две тысячи мне неизвестном году,
душной ночью, в кирпичном отеле,
залитом тусклым светом, взгляну в пустоту
и увижу в окне,
как ребенок, летящий верхом на коне,
света пригоршни из серебристого сита
рассыпает вокруг, приближаясь ко мне…
Тут к стеклу прижимаясь щекою небритой,
я молитвы начну бормотать на иврите
и умолкну, когда двое в черном войдут.

Ручьи наших жизней, впадающих в круглое озеро смерти, мелеют.
Все ближе к пустым берегам подступают болота.
Тяжелые лодки с вещами течение медленно вертит.
Над спящей землей одинокий пилот смотрит вниз с самолета.

в Петербург я вернусь. Совершенно седой,
загорелый, похожий на свой негатив.
Полукружье моста глубоко под водой
изогнется, двойную дугу очертив,
словно люлька для тени бездомной моей…
Вот я снова внутри. Отраженья со дна
подымаются вверх. Я продрог до костей.
Белой ночью плывет по зеленым волнам
пароходик, обвешанный визгом детей.
Уплывают дворцы сквозь слоистую муть,
и Исакия купол блестит вдалеке,
как облитая золотом женская грудь
с почерневшим крестом на разбухшем соске.
Уплывают ограды в последний свой путь…
Вереницей светящихся каменных плит
в ночь еврейское кладбище тихо плывет.
Там в прогнившей земле моя мама лежит.
Уплывает под арку моста пароход,
и, склонившись за борт, кто-то плачет навзрыд.
Это я, превратившийся в свой негатив,
на экскурсию с классом, полжизни назад,
сам себя пережив, уплываю в залив,
и — по пояс в воде — смотрит вслед Ленинград.