Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

Дама посмотрела на меня с еле заметной изучающей улыбкой на тонких сухих губах. Я объяснил, что ищу комнату с полупансионом и что я военнослужащий, которому позволено ходить в штатском, пока я служу в департаменте вещания на иностранных языках. Узнав цену, я согласился, не торгуясь, поскольку она была ниже, чем положенная мне от армии сумма. Уже потом она взялась за полфунта в месяц стирать и гладить мне белье и одежду.

Пока мы разговаривали, стоя лицом к лицу, она на веранде, а я на траве в садике, я почувствовал, что ее психологическое сопротивление ослабевает. Когда она убедилась, что я палестинский еврей, вступивший добровольцем в британскую армию, а не какой-то экзотический тип, заброшенный войной в Иерусалим в хвосте союзных войск, ее лицо смягчилось и расплылось в широкой улыбке согласия с налетом грусти. Спустя несколько месяцев, когда мне случилось беседовать с ней о наших взаимных впечатлениях во время этой первой встречи, она сказала, что ее немедленным порывом было отказать, она подозревала меня в том, что я агент британской разведки или, хуже того, британской полиции. Но моя речь была настолько инфантильной, и выглядел я так забавно в своих попытках продемонстрировать уверенность и собственную значительность, что она почувствовала желание предоставить мне «гнездо, где я смогу опериться». Ее муж, менее доверчивый, чем она, сомневался, пока не встретил меня, разумно ли впускать в дом человека, явно связанного с британской разведкой. Он был уверен, что моя работа диктора является прикрытием для чего-то другого. Но, познакомившись со мной, он разделил мнение жены: кем бы я ни был, я всего лишь сконфуженный неприкаянный юноша, ищущий немного домашнего тепла. Итак, с первого же момента, не подозревая об этом, я оказался в роли приблудного щенка, подобранного двумя мягкими и благородными людьми, осколками разбитого старого мира. Моя хозяйка, фрау Луизе, тщательно заботилась о том, чтобы ее муж жил достойно, он был гамбургским врачом, который тогда, в 1942 году, еще не получил разрешения на медицинскую практику из-за наплыва еврейских врачей-беженцев. Доктор Вильфрид зарабатывал переводами и мелкими коммерческими операциями, из которых самыми прибыльными были поиски еврейских и арабских покупателей на серебро, редкие книги и миниатюры, привезенные ими и их друзьями из Германии.

Деньги, которые я платил за жилье и питание, были для них весьма существенным подспорьем, в особенности учитывая тот факт, что армейских пайков, которые я приносил домой, хватало на пропитание всей семьи. Их отеческое отношение ко мне объяснялось, наверное, и тем, что их сын, инженер, немногим старше меня, уехал из Германии в Англию, а дочь, напротив, выбрала халуцианскую жизнь в крайне социалистическом кибуце в Галилее. Еще не познакомившись с нею, я уже думал, что она была права, уйдя из теплой буржуазной атмосферы дома, к которой я-то приспосабливался без малейших затруднений. Мне было бы очень любопытно встретиться с этой дочерью-крестьянкой, которая, наверное, доит коров в далеком кибуце. Ее фотография в серебряной рамке стояла на рояле, и мое внимание привлекало удлиненное, задумчивое лицо девушки, явно погруженной в свои мысли. Но в первую неделю я был слишком занят новой работой на радиостанции, чтобы всерьез заинтересоваться жизнью и семейными проблемами своих хозяев.

Мне предоставили комнату в конце коридора, выходящую окнами во внутренний двор. Тихая и затененная, она дала мне после стольких месяцев жизни без какой-либо возможности уединения роскошь дивана-кровати с двумя настоящими льняными простынями, свежевыстиранными и отглаженными, стол и стул, который не качался. Платяной шкаф был слишком велик для двух моих смен нижнего белья, двух комплектов летней военной формы и одного — зимней, моего единственного пиджака и брюк, трех рубашек в полоску и шерстяного галстука, который администрация радио требовала носить на работе. Однако важнее всего была ванная комната. Открывая кран душа, я мог позволить холодной и горячей воде литься из его дырочек, сколько мне угодно. Только тот, кто неделями спал в пустыне, знает, что такое задубевшая от пота под мышками гимнастерка; тот, кто испытывал стыд в открытых всем ветрам душевых и уборных, может оценить уединение в отдельной ванной и опьянение от мириад капель воды на вспотевшей коже, непередаваемое наслаждение от первобытной встречи воды и тела. В этой ванной, которую хозяева всегда заботились оставить в моем распоряжении после шести утра, я пел, мечтал и наслаждался каждой каплей удачи, принесенной мне войной, в полном пренебрежении к своему будущему и редко думая о прошлом. И если по ночам ко мне иногда подступала меланхолия, я одолевал ее, заполнив пустоту, созданную воспоминаниями об Италии, мечтами о новой военной карьере, — психологический процесс, которому не мешала строгая, старомодная атмосфера двух других комнат моего нового жилья.