Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 6, 2003

Распутин с Астафьевым так скоро разошлись по разным берегам, что читатель и охнуть не успел, как и его на части стали рвать. Любишь Астафьева — значит, ты апологет демократических преобразований. Перечитываешь Распутина — стало быть, держишься за старое, ретроград, а то и коммунист заклятый.

Вот и пошла российская словесность на растопку выборов, на раскрутку провинциальных и московских политиканов. И мало кого в СМИ тревожило: а за что, собственно, погублены отношения двух замечательных русских писателей, за что на старости лет их развели, как малых детей, по разным углам?

Слава Богу, нет греха «поджигателя войны» на Валентине Яковлевиче Курбатове. Его лучшие работы 90-х годов — это предисловия к собраниям сочинений В. Распутина и В. Астафьева. Курбатов, следуя своим любимым волошинским строчкам, в статьях «молился за тех и за других». А в письмах, как мог, заговаривал беду непонимания.

«А к Валентину Григорьевичу Вы несправедливы во всех обвинениях. Его часто искушают и сталкивают в ненужную сторону, но сам он остается по-прежнему чист душой и ясен зрением. Ему бы здоровья немного… Мне тяжело видеть происходящее с нами со всеми, стыдно видеть родную литературу, в которой вчера родные люди собачатся, как враги, вместо того, чтобы увидаться друг с другом и поговорить без посредничества подлых газет и телевидения. Это, конечно, не может длиться долго. Обморок кончится, и нам будет стыдно глядеть в глаза друг другу. И чтобы это кончилось поскорее, я готов стоять посередине, как и сотни других таких же дураков, и получать обвинения той и другой стороны… Вы вот „Пеструху“ Распутину посвятили, я вчера перечитывал ее маме, смотрел, как она плачет, и не мог ей сказать, что Вы с Валентином теперь „не здороваетесь“. Она бы не поняла — и правильно бы сделала. И я не понимаю… Не так, не так относятся друг к другу родные люди. Не по-русски это, не по-Божески, не по-людски» (Курбатов, 23 февраля 1994 г.).

Огромный тяжелый урок есть для всех нас, по-русски пишущих, в этой драме. Размолвка двух художников, духовно, нравственно близких, — вовсе не эпизод литературной борьбы в стане интеллигентов-почвенников, как это представлялось многим, а событие трагическое, отозвавшееся размежеванием читательским, а значит, еще одной трещиной и в народном сознании.

И как можно было играть на этом, давить на больное, растравлять людские души? О неладах в отношениях Астафьева и Распутина сообщалось громко. О том, что отношения, пусть и заочно, но восстановились незадолго до ухода Астафьева, — об этом никто не знал, да и сейчас толком не ведает. Нахлынуло другое… Но, мне кажется, еще живут в России тысячи настоящих читателей, для которых книги Астафьева и Распутина не перестали быть частью собственной души и судьбы. И вот для них-то какой отрадой, камнем с сердца, была бы весточка, хоть полслова о примирении любимых писателей. Пусть хоть сейчас она прозвучит.

«Очень жаль Валентина. Ему как-то трудно всегда давалась и дается жизнь, и вот старость подкатывает с такими бедами…» (Астафьев, 9 апреля 2001 г.).

Из письма Валентина Григорьевича Распутина Марии Семеновне Астафьевой 28 декабря 2001 года: «Примите и мою вину тоже — в том, что было между нами, русскими людьми, в том числе между мною и Виктором Петровичем, в последние годы. Но я стал бы лукавить в своем покаянии, если бы отнес эту вину только к себе. Или к Виктору Петровичу. „Все виноваты, все виноваты, если бы все это понимали“ — кажется, что-то в этом роде есть у Достоевского. Вся Россия разошлась в непонимании. И характера нашего, к несчастью, не хватило, чтобы быть добрее друг к другу. Это уж я говорю не о всех, потому что всеми свое личное все равно не прикрыть… Надеюсь еще побывать у Вас и у Виктора Петровича. Порывался полететь на похороны, но слишком много народа и прощания не получилось бы. Пусть получится свидание…» (сб. «Прощание. Последний поклон Виктору Астафьеву», Красноярск, 2002).

Пусть получится свидание. Чувство мое сильнее яви.

Как все-таки оглушительно сменились времена. Закрывая книгу с перепиской Астафьева и Курбатова, отчетливо понимаешь: на нашем веку уже никогда не будет столь любима и боготворима русская словесность, не будет столь напряженного искания правды и такого братского сочувствия писателю в его каторжном труде и страдальческой жизни.