В недавно вышедшем биографическом словаре «Русские писатели 20 века» (М., «Большая российская энциклопедия», 2000) в большой статье об Астафьеве повесть «Зрячий посох» вовсе не упоминается.
Но были люди, сумевшие по достоинству оценить астафьевский реквием еще до его публикации. И не случайно первым из них был Константин Симонов, однокурсник Александра Макарова по Литинституту. Незадолго до смерти он прочитал повесть в рукописи и написал (вернее — продиктовал секретарю, писать ему было уже тяжело) Астафьеву большое письмо: «Ваше повествование… обещает стать замечательной книгой, единственной в своем роде…»
И Виктор Петрович дорожил этой повестью, заботился о переизданиях — опять же в память о друге, а не оттого, что считал «Зрячий посох» таким уж шедевром.
«Помяни, но прежде всего тех, кого нет уже с нами и кто достоин наших добрых слез, светлых воспоминаний и неугасимой памяти». Это последние слова из повести.
Десять лет назад Виктор Петрович, прежде чем подарить мне книгу со «Зрячим посохом», вписал на титульный лист потерянный издателями эпиграф:
Непамятливых памятью не мучай,
А помнящим хоть час забвенья дай.
Алексей Прасолов.
И как счесть простым совпадением то, что именно в дни работы над «Зрячим посохом» Астафьев получил первые письма от молодого критика Вали Курбатова.
Отвечая Валентину (13 ноября 1974 г.) на нескольких страницах и с удивительной для первого письма душевной распахнутостью, Астафьев пишет: «Сейчас я уже очень устал. Много сделал за два месяца беспрерывной работы, но еще больше надо сделать, чтобы закончить повесть и приняться за трудные размышления о судьбе покойного критика А. Н. Макарова…»
Так непостижимым образом была заполнена пустота, образовавшаяся в жизни Астафьева с уходом Макарова. Судьба во второй раз подарила Виктору Петровичу редкого по созвучию собеседника — деликатного, умного, чуткого.
«Это судьба нами так распоряжается, Виктор Петрович. Вы были первым живым писателем, на которого я смотрел из темноты зала в девятой чусовской школе, и вот мне предлагают написать о Вас первую большую работу…» (Курбатов, 23 марта 1975 года).
Зрячий посох сам собой перешел в руки тридцатипятилетнего «псковского затворника», не по годам рассудительного, строгого и степенного в суждениях, с некой летописной важностью в слоге, иногда выглядевшей напускной.
Может показаться странным, что зрелый мастер, как тогда писали в газетах об Астафьеве, все еще нуждался в каком-то «посохе», а стало быть, в неком духовном руководстве. Виктор Петрович и партийное-то руководство, вездесущее и всесильное, уже в 70-е годы умудрялся как-то игнорировать. Да и в характере Виктора Петровича было бы с порога напомнить молодому критику, что яйца курицу не учат. Или что-нибудь покруче выдать земляку Марьи Семеновны по Чусовому. Но в жизни многое происходит вопреки обыденной логике.
Первое же замечание, которое высказал Курбатов по поводу «Пастуха и пастушки», встретило отповедь, но совершенно в обратном смысле: «У тебя голова хоть и 68-го размера, но и в нее может прийти простейшая мысль: а не обиделся ли В. П. на замечание? Повторяю тебе еще раз, что я работаю профессионально и отношусь к литературе как профессионал… Обижаются в литературе люди случайные, дамочки в брюках, которые не работают, а играют в литературу, и самолюбие у них впереди работы…» (29 октября 1975 г.).
В переписке писателя и критика на первом месте до последнего дня были человеческие отношения — уважительные даже в те моменты, когда возникал нешуточный спор. Порывистые и местами будто сплеча рубленные, письма Астафьева уравновешены вдумчивыми, а то и вразумляющими посланиями Курбатова. Оказывается, можно не соглашаться любя и критиковать сострадая.
«Вы начали так отчетливо клониться к ожесточению… душа осердилась…» Только человек, болевший сердцем за все, написанное Виктором Петровичем, мог высказаться столь прямодушно и проницательно. И было это еще в 1981 году (в письме от 3 июля), когда ожесточение только еле заметной тенью пробегало по страницам астафьевских книг. И главное-то в том письме — стремление уберечь, предупредить об опасности. Причем не через газету, что было бы логично для литературного критика, а только в личном письме.
Редкого старика можно представить мальчишкой. В Астафьеве этот мальчишка легко проглядывал. И, глядя на него, седого, иногда думалось: «Ну и набедовалась с ним бабушка Катя!» Не зря она строжилась: «Витька, учись хорошеньче — в десятники выйдешь або в учителя!» Бабушкины строгости хоть как-то направляли бунташный характер. Безоглядная искренность часто вызывала вокруг него борения и сражения. Он мог говорить и властям, и народу, а сгоряча — и ближним своим самые жесткие вещи. Неудержимость какая-то шла у него от сердца. И в этом прямодушии сквозило что-то отчаянное, он словно весь открывался — так в мальчишеской драке открывается заводила, отвлекая наседающих противников от более слабых своих товарищей: мол, давайте на меня, бейте, вот он я…
Читать дальше
