Михаил Литов - Московский гость

— Неправда, — возразил Макаронов, — хоть сейчас скажу о них все как есть. Внутри города это не возбраняется. Им на нашу критику плевать. Нельзя только, как говорится, выносить сор из избы. С этим у них строго… пикнешь только еще мысленно что-нибудь масштабное на предмет челобития, — поверженный скорчил жалобную гримаску, и тут же решительным взмахом руки стер ее, показывая всю безнадежность сопротивления властям, — считай, что тебе обеспечены рога, а то и что похуже. Я в столицу больше не ходок. Мне рога не к лицу. Лучше деньгами сорить. Я теперь владелец кафе.

— Не кафе, а дешевой и грязной пивнушки. Он все врет, — снова проапеллировала Соня Лубкова к Григорию, — он и в городе не скажет ничего лишнего, побоится. Он не либерал больше, даже вообще не мыслящий человек, он теперь лишь пустышка и жулик. Лишний человек. Благонамеренный баран, только что без рогов. Даже вот ногу сломал, а ведь мы с ним собирались отправиться в заповедник, к моей тете, и переночевать там. Теперь мне придется взять с собой вас, добрейший Григорий.

— Я ноги не ломал! — заверещал Макаронов, осознавая утрату Сониных милостей. — Она не сломана! Я только зашибся! И в заповедник с тобой пойду я, а не он!

Он оскалился, защищая свой мирок, для Григория чуждый и почти неправдоподобный. Григорий растерянно смотрел, как этот желеобразный парень, жалкий и ядовитый, лежит между ними, его врачевателями, и надеется из оскала выдавить плевок, который его, Григория Чудова, покроет с головы до ног. Кто знает, что случилось бы, дойди Макаронов в своей ревности до последнего предела. Он зашелся в крике, но Григорий скоро с удивлением обнаружил, что это уже не крик полного сил и ярости мужского организма, у которого отнимают самку, а беспомощный детский писк, раздавшийся вдруг у его ног. Теперь Макаронов, запрокинув между подушками багровое лицо, корчился, как под воздействием тока, и Григорий, быстро ориентируясь, уловил, что руки Сони Лубковой превратили медицинскую помощь в намеренное причинение боли. Она, подмигивая новому другу, без зазрения совести выворачивала пострадавшую макароновскую ногу. Макаронову же, ошалевшему от боли, казалось, что Григорий в благодарность за эту расправу целует Соню Лубкову в шею и щеки, и он в умоисступлении слепо протягивал руки, чтобы растащить их. Моя невеста! крикнул он. Оставив больного в полузабытьи, Григорий и Соня Лубкова вышли на улицу, и демоническая девушка одобрительно произнесла:

— Ты не кажешься мне трусом.

— А чего мне бояться? — спросил Григорий, пожимая плечами.

В дорогу Соня надела соломенную шляпку с широкими полями и красным бантом. Она едва доставала Григорию до плеча, но непоседливость постоянно принуждала ее как-то бессмысленно резвиться, шаловливо скакать, забегать вперед, и когда Григорий смотрел на нее со стороны, почти издалека, она казалась ему великаншей. До заповедника путь был не близкий, а духота как будто растягивала его до невозможности. Странен был задор девушки в таком отупляющем, унылом путешествии. Ее тетушка исправно трудилась в заповеднике сторожихой, но сегодня ночью ей непременно нужно было остаться дома, и она попросила племянницу подменить ее. Предваряя возможный вопрос, хотя бы и не высказанный вслух, поэтесса растолковала Григорию, что ее отец и тетушка давно и навсегда поссорились и директора теперь никакая сила не заставит помочь сестре занять более достойное место в жизни. Той приходится выкручиваться самой. Но она не ропщет, да и можно ли роптать на судьбу, если ты служишь, пусть даже только сторожихой, в столь замечательном месте, как заповедник? Бывал ли московский гость в беловодском заповеднике деревянного зодчества? Не бывал? Это большое упущение с его стороны. И Соня Лубкова принялась роптать на духовную лень и равнодушие Григория.

Затем она перешла к устному воссозданию образа заповедника, который нередко воспевала в своем творчестве. Ее летучие, взвивающиеся искрами и стремительно исчезающие из виду слова рисовали Григорию беглые картинки бревенчатых церквушек, крестьянских домов, ветряных мельниц. Оказывая сопротивление творческим потугам своей спутницы, Григорий в душе уже отторгал навязываемый образ свезенных из каких-то забытых Богом и людьми деревенек строений и взращивал нечто такое, что не только объединяло их всех в одно целое, но и существовало на месте будущего заповедника задолго до того, как в чьей-то голове возникла идея его создания. А если там не было ничего? О нет, воображение не терпело пустоты. Получалось что-то среднее между домом зажиточного крестьянина прошлого века, весьма древней церковью и совсем уже из незапамятных времен ветряной мельницей. И в таком «доме» Григорию хотелось жить. Но выстроенное его фантазией диво приходилось брать в кавычки, а из этого обстоятельства, навязанного стилем, выметнулось вдохновение и полилась поэзия. Не воображение воздвигло волшебный «дом», а был таинственный человек, не сберегший для истории свое имя, который давным-давно пришел в эти края и затеял большую стройку, ожидая людей и вместе с ними Григория. Вот как следует жить! Строить ни для кого в частности, но ожидая всех, для всех. Ожидая «Григория». «Дом» и «Григорий» слились в «дом Григория».