Облако белой сирени
Петру.
Юность прошла незаметно,
скрылась тактично за садом.
Пахнет прохладою летней,
выдохшимся лимонадом.
В облако белой сирени
я погружаю руки…
Сбрасываю напряженье,
знанье чужой науки.
Вот провожает ветер
ту, что ушла тактично.
Шрамиком сердце метит,
впрочем, это о личном.
Опыт моих терпений
стер мне ладони, локти.
И голубели вены,
воздух буйствовал в легких!
Опыт моих сомнений
был мне дарован свыше.
Зря ли я без ступеней
в детстве ходил по крышам?
Годы моих забвений,
вы на задворках Европы,
где состоянье лени
новый дарует мне опыт.
Мир заключен в палисадник,
провинциально величье…
И спешившийся в ночь всадник
просит на площади спичек…
Грозди сирени. Так что же,
воздух, ты — фиолетов?
Лица у местных прохожих
с европейским приветом…
Что-то не очень воздух
свеж и чист на задворках.
Вот и спасают гроздья,
запах сирени горький.
Трудно не стать циничным
в нашем искусстве опасном, —
общество тянет привычно
к белым, коричневым, красным.
Облако влажной сирени,
ливень, что за оградой,
мне даровали зренье,
опыт — что еще надо?..
Сиреневый хутор
Поедем с тобою на хутор,
где нас привечают друзья,
где Ляля по озеру утром
плывет, средь кувшинок скользя,
где Владик наперсточек водки
разделит с тобой пополам,
где чутким становишься, кротким,
по вере где миру воздам.
На хутор, сиреневый хутор,
где бабочек станем ловить,
где добрым быть хочешь и мудрым,
без мыслей о будущем жить.
На хутор, в зеленые ветки,
чтоб дома с тоски не завыть,
деление раковой клетки
на воздухе остановить…
На хутор, на хутор, на хутор!
В молочном тумане земля,
где кофе несут нам, как будто
в кафе «Клозери де лиля» [1] «Сиреневый хутор» (франц.).
.
Как шприц, человек одноразов.
Зачем ты над чашкой молчишь?
Тебе ж обещал я в алмазах
сиреневый город Париж…
Про это
Рамуте и Юозасу.
Сижу на бережку и думаю про это…
Благодарю, Господь, за испытанье летом,
когда мне надрезал сухие связки скальпель,
я ощутил лицом всю животворность капель
прошедшего дождя на веточке сирени,
которую жена творила в день рожденья!
Та веточка была махрова и лилова…
Благодарю, Господь, ты поступил сурово
за то, что я бывал порой в угаре винном,
за то, что рисковал я ремеслом старинным,
за то, что надрывал за честь глухих сограждан
я горло… И оно перегорело дважды.
Сижу на бережку и думаю при этом:
а все-таки оно совсем не злое, лето, —
благодаря ему узнал, кому я нужен
и без корысти кто со мной душевен, дружен.
Я, старый атеист, у Бога на пороге…
Молю Тебя, продли, продли мои дороги!
Сижу на бережку у речки Ратничеле,
свищу, пишу, курю, а как бы вы хотели?
Сергей Бочаров
Петербургский пейзаж: камень, вода, человек
Бочаров Сергей Георгиевич — филолог, исследователь русской классической литературы. Автор монографий о «Войне и мире» Льва Толстого (1963), поэтике Пушкина (1974), книг «О художественных мирах» (1985), «Сюжеты русской литературы» (1999), «Пушкин. Краткий очерк жизни и творчества» (2002; совместно с И. З. Сурат). Постоянный автор «Нового мира».
Водно-каменное пространство северной русской столицы — таков петербургский пейзаж. Трехсотлетнюю историю Петербурга можно увидеть с этой, «пейзажной», точки зрения как борьбу природных сил, за которыми — силы духовные, они и определяли в петербургской истории оценку этого единственного на земле не бывало противоречивого города. Чтó он, чтó его символ — Петр-камень как основание Церкви, город святого Петра, или новый Вавилон, апокалиптическая «блудница, сидящая на водах многих» (Откр., 17: 1), какую в лике родного города увидел в начале ХХ века задушевный друг Блока, Евгений Иванов? [2] «Москва — Петербург: pro et contra». СПб., 2000, стр. 312.
Это слово — «пейзаж» — в описаниях Петербурга первым, кажется, произнес Батюшков в 1814 году в своем этюде «Прогулка в Академию художеств». Батюшков даже уподобил картину города сразу двум живописным жанрам. «Пейзаж должен быть портрет» — сказал Батюшков. Он писал это, когда оформление классического облика города близилось к завершению (как раз, по Пушкину, «прошло сто лет, и юный град <���…> вознесся пышно, горделиво») и уже сложившийся в главном архитектурный пейзаж превращался и вправду в лицо Петербурга, его портрет. Но и пейзаж и портрет в применении к городу — это все же метафора: городская среда как метафорическая вторая природа и метафорическая городская личность. Метафоры обычные, но в исключительном случае Петербурга в них было и нечто совсем необычное. Оно было в том характере нового города, для которого Достоевский ровно через полвека (в 1864-м, в «Записках из подполья») найдет сильное и не вполне обычное тоже слово — самый «умышленный» город на свете.
Читать дальше
