Дмитрий Калюжный - Житие Одинокова

Другой сиделец, поэт, написал стишок про Сталина. По первым буквам строчек получился акростих: «Сталин вош». Пономаренко и его отпустил, сказав посадившим: «Вы неграмотные люди. Вошь пишется с мягким знаком».

В итоге почти всех выгнал из тюрьмы.

Политбюро одобрило его работу, а Сталин сказал:

— Передайте поэту, пусть и о тараканах не забывает.

«Тараканы, да… „Смеются усища“… Не было чувства юмора у подонка Ежова, скольких загубил за чепуху. А нам пришлось потом вот такими способами, вручную „чистить“ тюрьмы, освобождая людей.

Первыми тогда отпустили священников… А теперь, несколько лет спустя, мы опять упираемся в религиозный вопрос».

— Сибирские дивизии, погнавшие Гитлера с нашей земли, тоже ведь укомплектованы в местах, где крепки традиции православия старого обряда, — задумчиво сказал Сталин. — А кстати, товарищ Пономаренко, вам известно, что на днях в Ельне, на передовой, открыли храм?

— Нет, я не знал, товарищ Сталин. Я ведь больше вникаю в дела, происходящие с той стороны, где партизаны.

— Да, открыли православный храм. Совершили молебствие перед советскими воинами с пожеланием им победы. И нам провозгласили многолетия, — и Верховный Главнокомандующий засмеялся, довольный этим фактом.

Дата не проставлена

Уважаемый Пётр Петрович!

Из отдела писем нашей редакции мне передали Ваше письмо. Журнал не будет публиковать его или давать Вам ответ на своих страницах. Надо учитывать, что партия на своём Съезде осудила культ личности И. В. Сталина. Журнал «Огонёк» — орган ЦК КПСС, и материалы, ревизующие решение Съезда, для него недопустимы.

Поэтому, поскольку затронутые Вами вопросы интересны лично для меня, я отвечаю Вам в частном порядке.

«Зловещую», как Вы пишете, роль Л. П. Берия при «доверчивом Сталине» нельзя преуменьшать, но, на мой взгляд, негоже и преувеличивать. Сталин понимал, кто его окружает. Не всегда мог за ними проследить, но в основном всё знал и не стеснялся в оценках. Мне довелось разговаривать с участниками событий 1941 года, находившимися тогда в Кремле. Слышал от них, что Сталин обзывал товарища Берия шалопаем. Ещё бы! Берия в тяжёлый день 16 октября высказывал панические суждения, что надо сдавать Москву, но когда час спустя Сталин провёл персональный опрос и дошёл до него, сразу переменил мнение: «Москву надо защищать». Он сказал так только потому, что такого мнения придерживался товарищ Сталин.

В конце войны по заданию газеты «Красная звезда» я брал интервью у маршала А. Е. Голованова. Я тогда числился по «Красноармейской правде», но меня попросили, потому что мы с Александром Евгеньевичем были хорошо знакомы. После того как интервью было сделано и проверено маршалом, он доверительно, не для печати, рассказал мне, что в 1943 году был свидетелем странной сцены. Товарищ Сталин при нём и товарище Молотове называл Л. П. Берия сволочью и подлецом. Начала беседы Голованов не застал, и не знал, в чём провинился Лаврентий Павлович. Но ему запомнилось, что Сталин отметил «змеиный» характер взгляда Берия. Он даже заставил наркома снять очки, чтобы продемонстрировать Голованову, какие у того змеиные глаза. Сказал, что Берия носит очки для маскировки: зрение у него хорошее.

Но Сталин ценил Л. П. Берия за его организаторские способности.

Я хотел уточнить, был ли действительно такой разговор, у В. М. Молотова. Но меня уволили из армии и газеты, я покинул Москву и потерял такую возможность. А позже, после известных событий (отставка Молотова) он сам отказывался от встреч.

Рассказывали мне и такое, что Сталин, бывало, выстраивал тех, кто, как Вы пишете, «манипулировал им», перед собой и основательно их отчитывал. Стоят перед ним Берия, Маленков и Хрущёв, животиками вперёд, головки понурили, а он их ругает: «Всякая государственная ошибка, словно снежный ком с горы, тянет много мелких ошибок…»

…Товарищ Сталин был не тот человек, которым можно «манипулировать». У него был один критерий: польза стране и народу. Он в своих речах и приврать мог, если для пользы дела. Например, в своей речи на Красной площади 7 ноября 1941 года сказал: «Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать долго такого напряжения. Ещё несколько месяцев, ещё полгода, может быть, годик, — и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений».

Сегодня мы могли бы упрекнуть товарища Сталина за такую ошибочную оценку. Но упрекать его не за что. В тот момент надо было поднимать народ на отпор врагу, а не расхолаживать страшной правдой. И что важно, в тот же день, когда члены Политбюро стали спрашивать его, откуда такие сроки, Сталин ответил им: «Дай Бог закончить эту войну к 1946-му году…»