Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению

— Антон, сессию как будем сдавать? — Алексей отдувался: хорошо потелось. — На стипендию сможем?

— Да, я думаю, — я отошел от окна, шторы снова плотно сомкнулись. — Боишься немного?

— А то, — Яблонев шмыгнул носом. — Уф, до чего взмок, красота! Всяк может быть, ведь никто не застрахован от пары…

— Это точно, — я снова залез под одеяло.

— Спи, я пойду еще чайку хватану. Потеть так потеть!

В декабре у нас было три зачета: по истории КПСС, древнего мира, палеографии. «Свалили» мы их с Алексеем удачно, с первого захода. Теперь оставались экзамены.

Надо было готовиться, настали суматошные дни: бегали в библиотеки, перехватывали друг у друга конспекты лекций (особенно аккуратно вели их девчата), обменивались учебниками. Однажды я забежал к Кате за каким-то конспектом, но ее дома не оказалось, дверь открыл Калистрат Петрович. Я извинился и хотел было уйти, но Башкирцев вдруг сказал:

— Вас ведь, кажется, Антоном зовут? Не могли бы вы зайти на минутку, я поговорить с вами хочу…

В кабинете Башкирцева я первым делом незаметно скосил взгляд на книги, где был спрятан бальзам. Интересно, обнаружил ли Калистрат Петрович, что содержимое бутылочки уменьшилось Странно, для чего же нужен этот бальзам?

Башкирцев усадил меня в кресло, сам сел напротив, за стол, развернув стул ко мне.

Он был в синем теплом шерстяном костюме; вытянув ноги, с интересом разглядывал меня.

— Значит, вы дружите с Катей? — спросил он, скрестив руки и закрыв ими широкую грудь. — Я вас иногда вижу у нас, но почти всегда мельком. У моей дочери не принято знакомить родителей с друзьями. Позвольте узнать, как вас зовут?

— Антон. Анохин.

— Очень приятно. Ну а как меня величать, вы, конечно, знаете?

— Да.

— Прекрасно. Вы — алешинский?

— Нет, я из другой области. Из села.

— Вот как! — несколько оживился Башкирцев. — Интересно… Знаете, Антон, я ведь тоже деревенской закваски. Конечно, может быть, это и немного смешно слышать, но до сих пор не могу я равнодушно воспринимать запах навоза… Запах моего детства. Наш дом стоял рядом с коровником. Мать там работала, ну и я пропадал, играл тут же с ребятами… Очень хорошо, что вы родились в деревне. Там живут, в основном, очень хорошие люди.

— А в городе?

— В городе? — Калистрат Петрович на секунду задумался. — Человек городской — это человек вырождающийся. Да, да, не удивляйтесь, я тоже отношусь к таким. Мы задавлены, забиты, изъедены благами цивилизации и ее болезнями. Знаете, Антон, что такое болезнь? Что лежит в ее основе?

Я пожал плечами. Разговаривая, Башкирцев выпрямился, убрал под себя ноги, немного наклонился ко мне; голос его сухо потрескивал, глаза улыбались.

— Не знаете… Страх. Да, да, именно страх. Мы окружены страхом, загнаны в угол всякими там загрязнениями атмосферы, хлорированной гадкой водой, вонью от многочисленного мусора, который гниет в укромных местах… Бежать, бежать надо отсюда!

Я вздохнул, оперся на локоть и попытался возразить:

— Но и в деревне не так уж все хорошо, вы сами, наверное, знаете об этом.

Башкирцев согласно опустил голову.

— Да, конечно, я понимаю, что вы имеете в виду. Культуру, не так ли? Но выход есть: вот вы, закончите учебу и возвращайтесь в деревню, отдавайте людям свои знания… Но не знаю, удастся ли вам удержаться от соблазнов городского комфорта. Когда-то и я мечтал вернуться…

Он встал, прошелся вдоль стола, бросил в мою сторону задумчивый взгляд.

— Знаете, Антон, иногда вся жизнь зависит от одного-единственного поступка. До него — одно, после него — другое. Все меняется, даже душа… Все как бы переворачивается: с ног на голову. Был такой святой, Антон, Серафим Саровский, вот он изрек где-то, что в человеке как бы существует три воли: божья, человеческая, бесовская. Никто из нас, естественно, не живет по божьей воле, потому что мы атеисты. Мы живем по человеческой. А она обязательно соскальзывает — хочешь ты или не хочешь — в бесовскую… Так уж устроен человек, об этом очень хорошо писал Достоевский. Читали?

— В школе проходили… «Преступление и наказание».

— В школе… — усмехнулся Калистрат Петрович и снова вернулся к стулу, но садиться не стал, а оперся руками о его спинку. — Забудьте, Антон, что вы «проходили» в школе. Нет, молодцы все-таки школьники — нашли-таки слово — «проходили», то есть «проходили мимо». Зачем школьнику Достоевский? Он не нужен человеку, у которого душа чиста, Достоевский — это библия для грешника.

Башкирцев устало улыбнулся мне и сел.