Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению

Ладно, сказал я себе примирительно, все эти размышления теперь ни к чему.

Прошло четыре дня. Занятия шли полным ходом, а Алексей продолжал филонить, вечерами одному было как-то не по себе, вспоминался Собакевич, его слепое лицо…

На лекциях я обычно сидел вместе с Петей Гориным, аккуратным беловолосым крупноглазым, он оказался чуть ли не земляком, из соседней области. И только раз — рядом с Башкирцевой. Вышло случайно: опоздал и сел на первое свободное место у входа. А когда поднял голову — косо падала рядом волна Катиных волос, из которых вынырнул хрустальный кораблик глаза и снова исчез.

Лекции по истории КПСС читала нам Татьяна Ильинична Бадеева, молодая женщина с как бы смущенными глазами, тонкими, абстрактно обозначенными губами; подпаленные рыжинкой волосы стекали на хрупкие плечи. Ребята уже острили по поводу ее чрезмерной учтивости со всеми без исключения, а девушкам она нравилась…

Буркнув Кате «здрасте!», я сделал вид, что увлечен рассказом Бадеевой о зарождении первых марксистских кружков в России и мне совершенно не важно, кто мой сосед. Но это с виду, а сам лихорадочно соображал, что бы такое — веское, значительное, яркое — сказать Кате. Может, сострить по поводу ее несбывшейся «угрозы» взять надо мной шефство?

Но Башкирцева опередила меня:

— Антон, у тебя запасного стержня не найдется? У меня паста кончилась.

С трепетом я принял на себя слабый свет ее глаз, теплых, ироничных, но еще будто не разбуженных; их сторожили симметричные дуги бровей.

— Стержня нет. Возьми мою ручку, я все равно не записываю.

— А вот это зря. Бадеева — умница. Так что конспект пригодится, пиши. Я у Вероники спрошу, у ней наверняка найдется, она запасливая.

Второй парой была история древнего мира. И тот, кто вводил нас в нее, был явным антиподом Бадеевой.

Август Викторович Ламашин источал здоровье и полноту жизни изо всех пор — нос-гурман, шумно вбирал в себя потоки воздуха, румяные щеки колыхались при резких движениях, круглые глубинные зрачки овальных глаз с наслаждением и живостью выглядывали из-под лихо загнутых ресниц; полновесный животик пока еще скромно прятался за вольно обвисшей рубашкой свободного покроя; Ламашин появлялся в аудитории, белозубо похохатывая (обычно кого-то из коллег оставляя за дверью: до этого шумно, сочно спорили), отпускал какую нибудь шуточку, адресованную всем, проходил мимо стульев и столов, иной раз замедляя шаг, рассматривая чью-то девичью красиво убранную головку — эту «слабиночку» мы сразу распознали.

Весьма часто Ламашин отвлекался от основной темы, бросал на полдороге древность и начинал сыпать шутками, прибаутками, вполне приличными, но смешными до коликов в животе анекдотами. Аудитория восхищенно гоготала.

Но странная вещь: с первых дней между Ламашиным и Башкирцевой (красавицей!) установились сложные отношения, которые то и дело обостряла сама же Катя. Иной раз после «отступления от темы» в установившейся тишине раздавался голос Башкирцевой — возбужденно-резкий, взлетающий вверх, как ракета. Она… критиковала Ламашина. Первое время Август Викторович почему-то не реагировал, но однажды, когда услышал от Башкирцевой в свой адрес: «Боже, какая пошлость!», — не утерпел, приподнялся (кровь бросилась в лицо) и прорычал:

— Башкирцева, вы ведете себя не умно!

И брови его, похожие на маленькие треуголки, сошлись над плоской переносицей.

— Вы так считаете, профессор? — откликнулась Катя.

Мы все притихли. Никто и в толк взять не мог, отчего Башкирцева так явно «нарывается»? Ведь интересно, весело проходит время, да не такие уж и пошлые анекдоты рассказывает Ламашин… Нет, ничего не понятно.

Пошла пикировка: Катя за словом в карман не лезла. И в какой-то миг, когда все могло окончиться взрывом, Ламашин все-таки сдержал себя. С достоинством Зевса он… покинул аудиторию. Тут все, не на шутку разгневанные, накинулись на Катю: «Ты зачем на человека бросаешься, что он тебе сделал? Больно умная? Не мешай другим! Нам Ламашин нравится».

Башкирцева с восторженно-бледным лицом поглядывала на всех и молчала.

— Теперь к декану пойдешь объясняться, — заметила наша староста Надежда Пустышева, девушка, не имеющая своего мнения, но зато четко исполнявшая чужие указания. — Сама себе неприятности ищешь, не пойму я тебя…

А во мне шевелилась беспокойная мысль: почему Ламашин сам ушел, а не выгнал вон строптивую наглую студентку?

Пошумели-пошумели да разошлись. Основы этнографии нам в тот день отменили — заболел Заломов, воздушный старичок без возраста, с паутинками на голове вместо волос.