Юрий Бригадир - Сердце Анубиса

Доброволец тоже – помаленьку, потихоньку. Лежа. Вставать уже было нельзя. Да и лежать уже было нельзя. Но – азарт. Азарт, мать его. Уже явная глупость сквозила. Ну куда ты, куда ты? Ведь ебнешься – сразу течение под лед затащит. Умирать будешь – за что? Но не слышит доброволец голоса разума. Азарт. И – хватает вожака за ошейник. И рвется вожак из последних сил. И рвется этот ошейник, подрезанный пулей. И хрустит лед совсем уж страшно. …Человек все-таки отступил. Ну – не полный кретин. Где уж тут геройствовать. Да и за что? Зажав в кулаке ошейник, медленно полз назад, обливаясь горячим потом. Холода не ощущал вообще. Мало того – казалось ему, что лед – обжигает. Кипит вода под ним. Потому и треск. Шажок за шажком, шажок за шажком. Потом уж друзья помогли. Вытянули. Больше парень на зимние рыбалки не ходит. Потому что, когда он встал, наконец, на ноги и оглянулся – проломился лед под вожаком. И ушла в глубину умная собачья голова. Голова убийцы. Людоеда. Он погружался – как летел. Середина фарватера, как никак. Долго летел он, крутясь и переворачиваясь. Неслось над ним серебристое мутноватое небо. И появился перед ним свет. Все собаки попадают в рай. Даже убийцы людей. Такова плата. Когда доброволец почувствовал, наконец, холод, он посмотрел на свои руки. Разжал правый кулак. Задубевший от многолетней носки ошейник невыносимо вонял. А посредине его поблескивала-посверкивала маленькая такая приклепанная табличка. И прочитал доброволец слово на ней.

«Рамзес».

И номер. То ли порядковый. То ли еще какой.

Стаи больше не было. Все правильно. Выживает сильнейший…

…Это все мне рассказал Васин брательник. Я там, слава Богу, не был. Днем я не бегаю. Теперь не бегаю. Только рано утром и в сумерки. Легче бежать, интереснее думать. Проще писать письма Грустной Лисе. Ведет меня мой организм, уже не спрашивая меня ни о чем. Все знает, все ведает. Куда бежать, где поворачивать, где подъем, где спуск. Где нестись надо, не чуя ног под собой. Где красться надо, как вор. Он у меня умный, организм. Наивный только, как щенок.

Через пару дней прибежал я вечером – уже стемнело. Уже не сумерки. И баян Митрича – поет птицей небесной. Грея – в загородку. Карата – тоже. Пусть пожрут. С недавних пор и Карат – казенная собака. Сторож. Получает довольствие. И злобы картинной в нем – не меньше чем у Грея. Мало кто знает, что это – комедия для него. Артист. Хотя… Статистика – вещь беспристрастная. В первой десятке колли по числу нападений на людей. Внешность – обманчива бывает. Собак, как и людей, надо сначала понять. Есть глупые собаки, есть. Как не быть. Есть отморозки конченные. Есть не способные усвоить самые простые правила. Есть ненавидящие люто даже своих хозяев. Есть самоуверенные до тупости. Есть психически больные. Так и люди такие есть. Как не быть. О-го-го сколько таких людей. И собак тоже.

А.

Хороших.

Все.

Равно.

Больше.

Статистика. Никуда от нее не денешься. Закон природы. Глас Бога. И главного Бога. И Анубиса. Бога смерти. Зашел в сторожку – дым коромыслом. Обрадовались мне, по старой памяти. И шурин тут Митричев, и друган его, и еще кто-то. Водка, глотка, селедка. Все как надо. Пить отказался сразу. Но селедка жирная, тихоокеанская – слезой истекает, вся в горошках черного перца и на срезе – нежная, чуть-чуть розоватая. Я, конечно, красную рыбу тоже люблю. Царица, классика. Но к сельди у меня особое отношение – еще со студенчества. Потому что у нее родной какой-то, плазменный, древний и неувядаемый вкус. И, кстати, если уж говорить совсем откровенно, то к вареной картошке партнера лучше еще никто не придумал. Ну, нет его. Стих как-нибудь напишу. Сельдь и картофель – близнецы-братья. Когда стоит водка, выгнанная из солнца… В тишине звенящей слетаются похмеляться ангелы… И капает серебристая слюна из их алчущих ртов… Ну, или еще как-нибудь… Времени у меня много. Сельдь еще тоже не всю выловили.

Пока я жрал сельдь, шурин вытащил из-под топчана самую грязную сумку в мире. В ней что-то шевелилось.

– Это что? – спросил я.

– Убийца, – ответил шурин и поднял из сумки за шкирку упорно извивающего щенка. Он молчал, но крутился, как калифорнийский червь на крючке. Черный весь, с рыжими подпалинами на животе. Черные глаза. Черный рот. И хвост-сосиска. Тоже, разумеется черный. С белым кончиком. Красивый щенок.

– Из леса. – продолжил шурин. – В стае было две кормящих суки. Мы с друганом узнали случайно. Постановление там какое-то приняли. За собаку – три бутылки водки. В пересчете, конечно. Вот, сегодня трупы собирали по лесу. Живая собака, мертвая – поебать. Все равно платят. Стреляют еще до сих пор. Раненные – кто ускакал на троих, кто ползком. Без собак трудно найти. Не идут овчарки в лес. Никто не знает – почему. Ну, да насрать. Четверых мы сегодня подняли. Двенадцать бутылок.