Алексей Мясников - Как жить?

Леонид Павлович начал сознавать и помнить себя лет с трех-четырех.

В тусклом, красноватом свете керосиновой лампы стоят на земляном полу два человека. Они кажутся огромными в сумрачной тесноте маленькой комнаты. Мать, весело тараторя, тенью металась вокруг стола. Один из вошедших — в пыльных хромовых сапогах, с желтыми блестящими пуговицами на кителе без погон, весь в клубах папиросного дыма — шагнул, заметно припадая на хромую ногу, к Леньке: «Сынка!» Сильные руки с крепкими шишковатыми пальцами взметнули полусонного Леньку под потолок. Он прижался к колючей щеке отца. Другой был — дядя Сережа. Муж тети Кати, бабушкиной сестры, он канул вскоре бесследно, оставив ее с двумя пацанами. Но об этом Ленька узнает позднее. А пока он перекочевал к симпатичному дяде, который поцеловал его и опустил на пол, не отрывая от Леньки добрых, смеющихся глаз.

Отвинтив металлический колпачок трофейной, обшитой темным деревом с вмятиной на полированном боку, фляжки, он протянул ее Леньке. Ленька приложился к железному горлышку. Было сладко и вкусно: «Что это?» — «Красная водичка», — сказал дядя Сережа и налил из фляжки в граненый стаканчик. Стакан засверкал гранями, как драгоценный рубин, полный глубокого, волшебного света. Так красиво, что жаль было пить. Но не пить Ленька не мог. Он обхватил стакан обеими руками и, осторожно поднося к губам, старался растянуть неизъяснимое наслаждение, да так, чтобы водичка не кончалась. Но с каждым глотком, каким бы маленьким и незаметным он ни был, рубиновое сияние меркло. Стакан вдруг стал пустым и неинтересным. Еще! Красной водички больше не было. Фляжка лежала на столе и была пуста. Облизывая сладкие жаждущие губы, Ленька еще не мог знать, что в первый же момент сознательного восприятия столкнулся с одной из самых сложных, постоянных проблем человеческого существования, гениально описанной Бальзаком в «Шагреневой коже», — проблемой взаимоисключающих желаний. Он поймет это гораздо позже, с годами, продираясь через переплетения житейских противоречий, досыта испив коварство утоленных желаний, оборачивающихся змеиным жалом расплаты, распаляющих новую нужду и потребность.

… Осеннее солнце выкатывается из-за голых ветвей раскидистых деревьев, столпившихся на краю высохшего арыка. На ветвях бараньими тушами висят бурдюки с кислым молоком — катыком. На желтых стенах глинобитных лачуг отогреваются в первых лучах темные квадраты маленьких окон. Апайка в длинном до пят, выцветшем, ситцевом когда-то платье сидит на корточках перед дымящимся очагом — печет чуреки. На внутренние стенки раскаленного котла шлепает сырые, истыканные вилкой лепешки, ловко расправляет их смуглыми костистыми пальцами и раскатывает из теста следующие. И вот уже на тряпку падает первый пышущий жаром чурек. От коричневой, лоснящейся корки, от сладкого хлебного аромата текут слюни. Апайка смазывает дымящуюся корку промасленным пером, кидает сверху другой испеченный чурек. Горка растет. Леньке хочется есть. Но ни дома, ни во дворе матери нет.

Она появилась с вязанкой дров на спине. Дрова тут достаются трудно. Сухие, жесткие прутья саксаула, гребенчука, рубят и носят издалека. Мать бросила вязанку у порога, расстегнула фуфайку и села на дрова, вытирая белым шерстяным платком взмокший лоб и слезы, навернувшиеся на глаза от усталости, обиды, беспомощности, заставляющей ее, красивую молодую женщину, крутиться в далеком чужом краю за мать, за осужденного на три года отца, за ишака, на котором туркмены возят дрова, а она их таскает на собственном горбу.

P. S. Очевидная незавершенность текста нуждается в пояснении.

Это начало автобиографической повести, которую я задумал в лагере, в начале 80-х годов. А что было делать? Писать мне было строжайше запрещено, ибо я за то и сидел. Не писать я не мог. Еще в тюрьмах (СИЗО) постоянно обращались ко мне сокамерники с просьбой написать жалобу на ведение следствия, на приговор. А как откажешь, если многие приговоры действительно были сляпаны, и следствие зачастую велось с угрозами, избиениями, подтасовкой фактов. Я же сидел с уголовниками, в основном это были малообразованные ребята и мужики. А я был в очках, и звали меня «профессор».

Моя политическая статья 190, введенная в 1966 г, при Брежневе, предусматривала только уголовные камеры и зоны, где содержали по этой статье только одного человека. Ты, мол, за народ, ну так и посиди, поживи с этим народом. Такова была логика «народной» коммунистической власти. Не случайно в 1989 г. на съезде народных депутатов СССР первой отменили именно эту статью. А меня, значит, реабилитировали.