Алексей Мясников - Как жить?

Вот сколько живу, не отпускает меня эта картина. Шалаш на берегу Исети. Белобрысый мальчик, примерно, моих лет восемь-девять, и сухонький старичок. Они жили в этом шалаше.

Было это в начале 50-х. Тогда все бедно жили. Ну, может быть, кроме начальника ОРСа (отдел рабочего снабжения). С сынишкой его мы вместе учились, жили в одном дворе. У него всегда была плитка шоколада. А я воровал из дома кусковой сахар и грыз обычно на уроках. Учительница доложила об этом матери, но вроде бы обошлось. Тоже неплохо. Отец работал инженером в ЖЭКе, мать где-то в сфере продовольствия, иногда приносила даже апельсины. Еще отец ходил на охоту. Зимой на лыжах. Намается, ведь с войны хромой, мы подлетаем: «Че убил?» «Ноги». Но, бывало, и приносил зайца. Как-то перебивались. В магазине все как будто было, по-моему, и черная икра. Покупать не на что, платили мало. А нас в семье трое детей, я — старший. Летом-осенью приносили домой перья зеленого лука, помидоры с полей. Из заброшенного сада таскали сладкие, подбитые морозцем ранетки. Картошку сами сажали. Так жили, не особо тужили. В поселке Чкаловском, город Каменск-Уральский. Кстати, здесь я через 30 лет, давно живя в Москве, отсиживал свой лагерный срок на зоне. Юмор судьбы. Или злорадство фортуны. Как еще назовешь?

А шалаш тот до сих пор стоит перед глазами. Такой нищеты, заброшенности я не видел. Дед с мальчиком одни в этом мире. То ли они боялись людей, то ли люди их не пускали в свой город.

Набрел я на них случайно. Шел от плотины по берегу, — рыбачил, что ли? И вижу на задворках хибар, за огородами шалашик на берегу. Худенький мальчик в каких-то лохмотьях. Он и пригласил меня отобедать. Дед внутри шалаша что-то разогревал, кажется, пек картошку. Налили в консервные банки какой-то бурды. У них даже ложки не было.

Как они здесь оказались? Откуда? «Мы тут живем», — сказал дед. Не помню, о чем говорили, да и говорили мы мало. Помню только светлые, добрые глаза старичка. Тихое угощение делового такого своего сверстника, он все мне что-то подкладывал, подливал. Нашел даже сухую горбушку хлеба — и мне. «А сам-то что?» «А нам много не надо». Тихо, спокойно так посидели. Ничего не просили, ни на что не жаловались. Просто были рады общению. И день был хороший, солнечный. И так мне уютно и мило было, как будто мы давно и хорошо знакомы. «Да, да», — поговаривал дед. И мальчик как брат. А я вроде бы высокий гость, из другого мира, из города. Тишь и благодать. Ни грубого слова, никаких пререканий между ними, никаких команд, Боже упаси, — глянут молча, и все ясно, каждый сам по себе и оба едины.

«Почему они так бедно живут?» — думал я. А спросить язык не поворачивался. Как бы ни оскорбить. Да еще, наверное, удивятся, мол, что надо, у нас имеется, а больше нам ничего не надо. И действительно, было ощущение, что им и так хорошо. И есть нечего, и делить нечего, и спорить не о чем. Что Бог послал. Ничего не послал? А как же: вот они друг с другом, душа в душу. Я даже не знал, в родстве ли они, дед ли с внуком или просто жизнь свела, да это было не важно, а важно было чувствовать, что они друг для друга и есть богатство. Да река, да день хороший. Да гость вот пришел. Чего еще надо? Живут как птицы. Чего-то наклюют и дальше пошли. Никому не должны и им никто не должен. Рады жизни — вот и весь сказ.

Ах, как не хотелось уходить от такой благодати! Город, дом, школа. Всем там чего-то надо, все чего-то требуют. Жизнь как лязгающая мясорубка. Толпы людей мешают друг другу. В этой кишащей массе никому нет покоя. Лезут, рвутся куда-то, обманывают, ссорятся. Каждый хочет выделиться, жить лучше других. Хотя бы и за счет других. До чего же все это нехорошо и противно по сравнению с миром этого шалашика.

И все же острая жалость резанула сердце. Впервые я испытывал такую сердечную боль и сгорал от стыда. Одинокие люди: мальчик и старичок. Светлые, добрые люди. Ничего-то у них нет: ни дома, ни еды, ни одежды. Несчастные. Неприкаянные. А вдруг дождь? А зимой куда? Я не знал, откуда они и что с ними будет дальше. Как они одолевают невзгоды. Жалко было до смерти. Я шел в свой город и обливался слезами.

Дома я рассказал отцу или матери. Кажется, их это нисколько не удивило. Может быть, они это видели, знают, что и так люди живут? Может быть, может быть. Ведь были и более трудные времена. И повидали они всякое, уж побольше, чем я. Жили мы и в Туркмении… Но дали булку хлеба, собрали котомку. На следующий день я принес это своим новым друзьям.

Они нисколько не удивились. Разве что обрадовались моему появлению. Все так же светло лучились глаза старика. Есть никто не хотел. Мальчик задвинул котомку в угол шалашика, не тронув еды, не отщипнув ни крошки. С голоду они явно не умирали, хотя приняли с благодарностью. Ну, принес и принес — спасибо. А мог бы и так прийти, кажется, для них это было приятнее: мое присутствие, а не то, что принес. Вдвоем все-таки скучновато, общению они были рады.