Леонид Сергеев - Летние сумерки

Но однажды во время игры я особенно вошел в раж и умудрился выбить окно на третьем этаже. В той квартире жил отставной полковник, который и до этого считал всех футболистов бездельниками, а после случившегося выбежал, разъяренный, во двор и с полчаса кричал, что двор превратился в «сборище хулиганья» и что пора нас всех отправить «в колонию». Сотрясая воздух залпами ругани, полковник отправился в соседний подъезд, где проживал наш участковый.

Вечером меня вызвали в отделение милиции и неизвестно, чем закончился бы мой визит, если бы одновременно со мной милиционеры не привели маленького, вдрызг пьяного мужчину. Он был весь мокрый, по его лицу и одежде в три ручья бежала вода.

— Вот выловили в реке, — доложили милиционеры начальнику. — Третий раз с моста бросается. Утопиться хочет. Первый раз спасли речники, второй раз прыгнул, попал на мель, третий раз мы рядом оказались.

— Все равно утоплюсь, сведу счеты с жизнью, — бормотал несчастный. — Жить невмоготу… Жена выгнала, на работе друзья отвернулись.

Начальник милиции, серьезный, гладко выбритый майор, вышел из-за перегородки дежурного.

— Безобразие! Люди на фронте гибли! Жизнь отдавали за то, чтобы вы жили. А он!.. Ты воевал?

Мужчина покачал головой, смахнул воду с лица:

— На оборонном заводе работал.

— То-то и видно, что не воевал… Тебя бы в окопы под обстрел… Выбрался бы живым из пекла, тогда радовался бы жизни, как ребенок… А этот герой чего натворил? — майор кивнул на меня.

Дежурный объяснил, в чем заключалось мое преступление.

— Выпиши штраф, — дал команду майор и снова повернулся к мужчине: — Где работаешь-то?.. Кем?.. Что ж пьешь-то?.. Подумай о тех, кто не вернулся с войны. И о жене и детях подумай…

Еще одним чудаком такого рода был наш сосед по квартире шофер Николай. Этот Николай измывался над своей женой более изощренными способами. У него была любовница, и, чтобы по вечерам уходить из дома, он устраивал скандалы. Придирался к жене по каждому пустяку, разыгрывал такие семейные сцены, что, бывало, его жена собирала вещи, чтобы оправиться к матери. Тогда он кричал:

— Уйдешь, вскрою себе вены!

Схватив бритву, он запирался в ванной.

Через некоторое время жена подходила к ванной и, заглянув в щель дверного косяка, видела его бледного, сидящего на табурете с трясущимися руками, а перед ним на полу… целый таз крови. Страшный вопль сотрясал квартиру, жена Николая барабанила в дверь, умоляла о прощении.

Он выходил, бормотал:

— Ладно, ладно, успокойся! — и шел к «приятелю проветриться».

Однажды шофер три дня подряд пытался покончить с собой и до его жены дошло, что потерять три таза крови и остаться в живых — слишком неправдоподобно. В очередной раз, как только он заперся в ванной, она тихо подошла к двери и увидела, что ее муженек разводит в тазу красную краску.

— Негодяй! — вскричала она. — Нарочно мне нервы треплешь?! Хочешь, чтоб над тобой все смеялись?!

— А мне плевать! — спокойно заявил шофер, выходя из ванной.

— На всех плевать слюней не хватит! — зло процедила жена.

Со временем этот садист придумал еще несколько способов «самоубийства», но жена всерьез их уже не принимала. У нее даже появилось чувство юмора. Как-то на кухне сказала мне:

— Вчера опять вешался… Только люстру испортил.

В юности я некоторое время снимал комнату рядом с Домом журналистов и часто по вечерам смотрел там фильмы. После сеанса заглядывал в кафетерий, выпивал чашку кофе, беседовал с завсегдатаями. В том клубе появлялся невысокий плотный мужчина средних лет. Он подъезжал на черной «Волге», как-то легко и изящно выходил из машины, поправлял гладко зачесанные седые волосы и, если замечал знакомых, приветливо кивал головой, потом закуривал американскую сигарету и неторопливо шел к вестибюлю. В отутюженном сером костюме и накрахмаленной рубашке с непременным «дипломатом» в руке, он выражал спокойствие и уверенность преуспевающего человека. Он держался с достоинством, сдержанно, но без всякой заносчивости; его умные глаза всегда излучали доброту, а располагающая улыбка и спокойный голос с мягкой речевой окраской сразу обезоруживали и притягивали к нему всех без разбора.

Он входил в кафетерий, здоровался с приятелями за руку, спрашивал, кому что взять, заставлял стол чашками с кофе, рюмками с коньяком, бутербродами, пирожными.

За столом большую часть времени он слушал; почему-то рядом с ним каждый испытывал потребность выговориться. Может быть, потому что он умел слушать: никогда не перебивал и, когда слушал, внимательно смотрел собеседнику в глаза и, точно мудрец, улыбался всепонимающей улыбкой. Как каждая сильная личность, он был великодушен и снисходителен, умел успокоить, дать толковый совет, найти слова, которые говорят единомышленники и самые близкие, закадычные друзья.