Юрий Хазанов - Лубянка, 23

Нам с Магдой было что и кого вспомнить, Максим за словом в карман не лез, Лора больше молчала, и от этого казалась еще красивее. А также от того, что принесенная мной с Максимом большая бутылка нами же в основном, и опорожнялась. Магда не пила, а вскоре встала из-за стола и прилегла — на тахту, укрывшись пледом. Я примостился рядом с ней, освободив со свойственным мне человеколюбием поле деятельности для Максима, чем он не преминул воспользоваться, склоняя Лору с помощью слов и некоторых телодвижений на другое ложе. Однако она не поддавалась; хотя и ежу было ясно, что пришла сюда в этот вечер не для разговоров о музыке или погоде: Магда наверняка все ей растолковала.

Некоторое время я вглядывался в то, что происходило в другом конце полутемной комнаты, но потом надоело, и я снова вернулся к разговору с Магдой, испытывая к ней подлинную жалость и приязнь. Приобнял ее, согрелся и начал засыпать.

Не знаю, сколько длился мой сон, как вдруг я ощутил, что мои руки, продолжавшие обнимать Магду, с силой отрывают от ее грузного тела. Открыв глаза, я не без удивления обнаружил, что это делает Лора. Меня поразило ее лицо — я сумел разглядеть его в свете единственной настольной лампы: оно было напряжено, в нем виднелась решимость и какая-то удивительная отстраненность. Никогда не встречался ночами с лунатиками, но мне подумалось, что их взгляд должен быть именно таким.

Поддавшись настойчивым движениям Лоры, я отодвинулся на самый край широкой тахты, и тогда она втиснулась между мной и Магдой, с недовольным урчанием откинула плед, и руки ее скрылись под платьем у Магды, а урчание постепенно сделалось чуть слышным и трогательно-ласковым. Я замер, не желая мешать этому проявлению… чего? Любви, сострадания, страсти?..

За окном светало. Максим, тщетно призывавший Лору вернуться, давно умолк. Возможно, задремал. Магда не произносила ни слова. Я даже испугался, что ей стало плохо.

Первой подала признаки жизни Лора. Она вскочила с тахты и как ни в чем не бывало подошла к столу, где сохранились остатки пиршества, налила себе водки.

— За здоровье Магды, — сказала она.

Странно прозвучал в комнате звонкий молодой голос. Дальнейшее было еще более странным: Лора расстегнула платье и осталась обнаженной до пояса.

— Теперь я могу с вами… — произнесла она, глядя поочередно на меня и на Максима.

Первым ответил Максим.

— Спасибо, девочка. Поздно уже. Нам пора идти.

Я понимал: он не хочет окончательно сжигать корабли в отношениях с женой и надеется на их восстановление. У меня тоже не было желания заявляться домой чуть не к завтраку, хотя легенда, изобретенная нами для жен, казалась весьма достоверной и непробиваемой: ведь мы провожали уезжавшего в эмиграцию поэта Эмку Манделя. (То, что он уехал еще полгода назад и я уже однажды проводил его, особого значения не имело: наши жены не были знакомы ни с ним, ни с его стихами.)

— Спасибо, — откликнулся и я, глядя на молодое приятное лицо, а точнее — на такую же грудь.

Потом я поцеловал ее в правую, Максим — в левую, и мы удалились, довольные собой: тем, что с такой изящной легкостью сумели наступить на горло собственной распущенности.

Мы шагали по пустынному Хорошевскому шоссе, автобусы и троллейбусы уже не ходили, денег на такси не было, и не помню, кто первым пропел на мотив популярной когда-то песни:

Я уже подъезжал с Мироном к его взгорью недалеко от Воронцова Поля, когда он задумчиво произнес:

— Все это любопытно, Юра, что ты рассказываешь, и в книжках, помнится, читал о чем-то похожем. Про семейство Борджиа, например. Или «Дом Телье» у Мопассана… Но если вернуться в суровую действительность… Что ты можешь посоветовать бедному печальному инженеру?.. Только не в таком массовом стиле.

— Надо подумать, — отвечал я.

И стал думать. Чем и занимался довольно долго, потому что были другие дела.

Естественно, Мирону нужна подруга не для афинских ночей и дней, а нечто более спокойное, укоренившееся, отвечающее, к примеру, требованию того английского джентльмена викторианской эпохи, о котором я где-то читал: «Лежи спокойно, — говорил он женщине перед соитием, — и думай о Британии…» Насчет мыслей о Британии, или о Советском Союзе, это можно сразу отбросить. Что же касается рекомендации «лежи спокойно», да не обидится на меня Мирон, она, вполне вероятно, самая приемлемая. И не только для него, но и для большинства людей, наследующих освященные веками устои христианства, а также иудаизма, в которых строго предусматривается лишь одна форма интимного общения — лицом к лицу. (Хотя, позволю себе заметить, поэт Есенин весьма справедливо утверждал, что «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье…».) Эта позиция у христиан носила название «миссионерская», потому что именно ее навязывали когда-то туземцам миссионеры при обращении их в свою веру. Древние иудейские мудрецы-талмудисты (они же «начетчики» — как совсем недавно громогласно обзывали тех, кто поддался провокационным идеям западных псевдоученых, всяких там Менделей — Морганов, по поводу, к примеру, генетики, то есть науки о законах наследственности)… Так вот, древние иудейские мудрецы тоже считали, что «осуществлять интимную близость следует со всей скромностью, и если женщина сверху, а мужчина снизу, то это наглый способ…». Любые отклонения от нормальной позиции, твердили они, ведут к тяжким последствиям… Каким? Пожалуйста: дети рождаются больными, если их родители во время близости «переворачивают столы». (Понимать это можно по-всякому, но не отсюда ли в современном молодежном жаргоне появилось выражение «двигать мебель»?) Продолжаю «страшилку»: дети становятся немыми, если их родители «целуют это место»; глухими — если болтают в это время; и, наконец, слепыми — если их отцы и матери глядят на все это … Глядеть же они должны, согласно закону Вселенной, на то, из чего созданы: мужчина — на землю, женщина — на мужчину. (По-видимому, на его ребро?)