Юрий Хазанов - Лубянка, 23

Библии он не читал, но знал, что Бог остался недоволен человеком, которого сам же сотворил, и потому учинил на земле Всемирный потоп, сохранив в живых только праведника Ноя с семьей. Однако, как известно, в семье не без урода — и явился его сынок Хам во всей своей красе. И развернулся, и дал потомство. И добрался с палубы Ковчега до высоких постов, до столов в президиумах. Не говоря о магазинах, улицах, домах и квартирах. В период особого увлечения литературой Ребровский даже достал запрещенного писателя Мережковского и, кроме трилогии «Христос и антихрист», прочитал «Грядущего Хама», написанного еще в начале двадцатого века. Там просто пророческие слова насчет трехликого Хама в России, особенно о третьем его лике, самом страшном из всех, — о Хамстве будущего, которое придет снизу в виду бесчинства, разбоя, то есть того, что называется теперь беспределом. А первые два лика Хамства: нынешнее (для автора) — это далеко не симпатичная физиономия тогдашнего казенного самодержавия и прошлое — лицо православия, воздающего кесарю не кесарево, но Богово…

— Я же хотел просто ускорить всю эту штуковину, — сказал Ребровский чуть дрожащим от негодования голосом. — Чего зря торчать?

— Как все, так и вы, — произнес кто-то из очереди. — Не мешайте работать.

«Не мешайте!..» Откуда это подобострастное почтение к деятельности людей, от которых зависит распределение хотя бы самых мизерных жизненных благ? Что-то он не помнит, чтобы когда-либо это самое говорили про актера, художника, писателя, наконец… «Не мешайте!..» Он сказал:

— Я не мешаю, по-моему. Наоборот, хочу, чтобы побыстрей. Ведь вы…

— Ох, да перестаньте долдонить! — крикнула с другого края прилавка женщина в белом халате.

Этого Ребровский уже не вынес.

— Тогда дайте жалобную книгу, — сказал он. — Я молча запишу туда все, что нужно.

Никто не ответил.

— Вы слышите? — повторил он.

Еще с раннего детства запомнилось это Ребровскому. Оно было всегда для него самым страшным: наказание отлучением от людей; никто с тобой не говорит — ни отец, ни мать, ни тетка, никто не слушает, никому ты не нужен. Все смотрят сквозь тебя… Беспомощность. Невыносимая беспомощность… И униженность…

— Нет, вы мне дадите книгу! — закричал Ребровский. — Обязаны!

Никто опять не ответил.

— Слышите? — крикнул он и сам удивился: до чего громкий голос. И красивого тембра.

И снова никакого ответа.

— Книгу! Книгу!

— Не орите!

— Буду орать! — Он помолчал и, отчаянно стукнув по прилавку, добавил: — И стучать!

— Хулиганите, гражданин, — сказал кто-то из очереди. — Милицию надо позвать.

— Работать мешаете, — сказал цыпленок. — Я вам все, как человеку, объяснила. Подойдет очередь, получите.

— Дайте книгу! — сорвавшимся, совсем не актерским голосом закричал Ребровский. — Я требую!

И снова застучал по прилавку.

— Вывести его, — сказали в очереди. — Псих ненормальный.

— Не псих, — вдруг жалобно произнес Ребровский. — А хочу, чтобы лучше было… Можем мы хоть чего-нибудь… Чтобы лучше?..

— Пьяный, наверно, — сказала служащая с другого конца прилавка. — Лучше захотел.

— Захотел… — тоскливо сказал Ребровский и снова закричал: — Дайте книгу!..

Он кричал, стучал по прилавку — было немного похоже на то, как вызывают полюбившегося актера. Он сам не знал, что с ним, но остановиться не мог.

Потом наконец вышла заведующая; были опять крики, взаимные оскорбления, угрозы вызвать милицию, сообщить на работу, в домоуправление. Книги он так и не получил и ушел, хлопнув дверью, пригрозив, сам не веря в свои слова, написать в газету… Пальто в чистку не сдал, просто забыл о нем — и с удивлением обнаружил его у себя на руке. Забыл и о спектакле, хотя шел в сторону театра, и вспомнил, что ему сейчас играть, только увидев городские часы.

В гримерку вошел минут за двадцать до начала, бросил пальто на спинку свободного стула, снял пиджак, брюки, рубашку и сразу стал гримироваться.

— Продаешь пальтишко? — спросил Пинягин. — У портнихи задержался?.. Ничего она хоть? Блондинка?

Ребровский не ответил. С треском раскрыл жестяную коробку из-под детских акварельных красок — в ней был грим, почти не глядя в зеркало, наложил общий тон, размазал по лицу губкой, потом заученным движением схватил растушевку, начал рисовать разводы и морщины; густо запудрился и пошел мыть руки.

— Что? — как всегда, сказал ему Пинягин, когда Ребровский проходил возле его зеркала. — Меньше грима, больше мима, а?