Юрий Хазанов: Черняховского, 4-А

— Теперь вперёд без страха и сомнений, — сказал дядя Шахмурза. — А это… — Он повернулся к водителю. — Познакомься с Саней…

— Эльбрус, — произнёс тот.

Я не сразу сообразил, что он говорит о себе. У нас таких имён нет. У нас и гор в сто раз меньше, чем на Кавказе. Хотя мы могли бы, если хотели — Урал Васильевич кого-нибудь назвать, или Белуха Сергеевна: есть такая гора на Алтае, кажется.

— Сначала в Долинск, — сказал Шахмурза. — Пускай Саня на розы посмотрит.

Слева от нас тянулся огромный парк.

— Там липовая аллея, — сказал Эльбрус. — Идёшь, как под крышей, дождь никогда не замочит. Высота дерева, знаешь, сколько? Тридцать метров. А живут четыреста лет.

Я не успел удивиться, потому что Шахмурза крикнул:

— Стой! В парк зайдём, на башню!

Когда мы поднялись туда по внутренней лестнице, он велел мне закрыть сначала правый глаз, а потом левый.

— Что видишь?

Левым я видел парк, деревья, каменное русло реки, дома и за ними равнину, а правым — горы, горы и горы… Зелёные, жёлтые, а дальше серые, тёмные — в тумане или в облаках.

— Это не облака, а снег, — сказал Шахмурза. — Вот здесь и начинается Кавказский хребет. А к нему ведут ущелья. — Он вынул из кармана гребёнку. — Смотри: широкая часть — это вроде сам хребет, а между зубьями — вот они — ущелья. И по ним реки текут — ЧегИм, ЧерИк, БаксАн…

Я смотрел теперь вправо обоими глазами. Никогда ещё не видел столько гор сразу.

— Вон на той горе, — показал Шахмурза, — жил когда-то злобный меднобородый Фук. Он прятался от доброго богатыря Урузмека и насылал засуху на наши земли. Но богатырь-нарт добрался до него и в бою снёс ему голову. И полдня шёл кровавый дождь, а потом полил светлый и благодатный…

По дороге до питомника роз я слушал истории про нарта Урузмека, про Бийнегера, у которого заболел старший брат, и вылечить его могло только молоко белой оленухи, а поймать её была в силах только собака, которая жила у родича этого Бийнегера, а родич не хотел даже дать щенка от своей собаки… Такой гад… А про пастуха Бек-Болата дядя Шахмурза почти пел — он же всё-таки солист у себя в ансамбле.

Долинский цветник похож на ковёр из разноцветных квадратов, если каждый увеличить в тысячу раз. Кроме роз там были квадраты флокса, львиного зева, ириса…

После этого мы поехали обратно через весь Нальчик, выехали на Пятигорск, но вскоре свернули влево. Навстречу откуда-то с гор, из-под ледников, текла река Чегем, а мы ехали вверх по её берегу. Я задавал много всяких вопросов — про кавказских овчарок, про ишаков, про «газик», которым рулил Эльбрус, и что такое ведущий мост, но тут лопнуло колесо, и мы остановились. Эльбрус даже ни разу не заругался — вот чудак! — а молча стал менять колесо, и я ему помогал: держал гаечный ключ, и торцовый тоже. Мы уже сменили колесо, когда в кустах на обрыве зашуршало, словно кто-то прятался, а потом решил убежать.

— АлмостУ, — сказал Эльбрус.

— Они только по ночам ходят, разве не знаешь? — сказал Шахмурза. — Садись, поехали.

— А кто это? — спросил я.

— Алмосту — лесной человек, — объяснил Эльбрус. — Многие не верят, конечно. Многие и в Бога не верят. А я думаю, почему не быть? Не такое бывает…

Пока мы медленно поднимались в гору от селения Хушто-Сырт, я успел кое-что узнать про алмосту. Оказывается, живут они в лесах, но своих жилищ у них там нет. Их встречали в заброшенных саклях, в пастушьих хижинах. Ходят на двух ногах, как люди. У них короткая шерсть и развевающиеся волосы.

— Как у хиппи, — пробормотал я, но никто меня не понял, да я и сам толком не знал, кто они такие. Слышал только чего-то, как Эльбрус про алмосту.

— А глаза красные и не продольные, как у нас, а сверху вниз растянуты. Как морковка, — закончил описание Эльбрус.

— Нос курносый или горбатый? — деловито спросил Шахмурза.

— Не верите? — с обидой сказал Эльбрус. — А наш почтальон с ним всю ночь рядом просидел. До войны ещё было. Сейчас их не видно. Да и кому война понравится?

— Наверно, их выселили вместе с нами, балкарцами, — предположил Шахмурза, и шутливости в его голосе не слышалось. — А обратно привезти забыли.

— Не знаю, — тоже серьёзно ответил Эльбрус. — Мне тогда ещё четырёх не было.

— Ну, и что почтальон? — напомнил я Эльбрусу, потому что они оба замолчали.

Про то, кого и куда высылали, я спрашивать не стал: уже знал — при мне папа с мамой о многом говорят, а если другие взрослые удивляются иногда — зачем они так? — отвечают, что ребёнок (это я) должен знать о своей стране как можно больше, и не только хорошее.