Юрий Хазанов - Горечь

Да, это был он — Сергей. Никто с ним не заговаривал. И он тоже не говорил ни с кем. Я не знал, чтО ему сказать, не знал, узнАет ли он меня. Я просто кивнул ему, он слегка наклонил голову.

Мне вспомнилась первая встреча с Сергеем: какие остроумные стихи он читал тогда, как был речист и обаятелен, как сказали бы женщины. А потом пришли, тоже казавшиеся такими давними, воспоминания о Юлии Даниэле: как мы ездили с ним по Кавказу «на охоту» за стихотворными переводами; как нам было хорошо, интересно и весело вдвоём. И что поссорились всего один раз минут на десять-двенадцать — в Тбилиси, когда порядком вымотались, бродя по городу, были голодны, почти без денег и никак не могли решить: идти до места ночлега (у дальних знакомых наших дальних знакомых) пешком или взять такси. А потом решили не делать ни того и ни другого, а потратиться на два гранёных стакана водки и две миски чижи-бижи. (Остатка денег хватило ещё на телеграмму, которую я дал домой, Римме: «Сидим с Юлькой забегаловке зпт едим чижи-бижи». А телеграфистка, не поняв нашего гастрономического изыска, передала: «…Идем чижи-бижи», и Римма была в полном недоумении: где этот город, куда мы едем, и с какого языка собираемся там переводить?)

Приятные воспоминания сменились другими, совсем недавними. Один из наших с Юлькой знакомых, тот, кто открыл нам Кавказ как способ зарабатывания некоторого количества денег, встретив меня в вестибюле Дома литераторов, вместо приветствия спросил: «Ты ещё жив?..» Вполне возможно, он хотел этим сказать: «Тебя ещё не арестовали?» или что-то в этом роде, но я понял его так, как если бы он хотел узнать, не подох ли я ещё от стыда за то, как вёл себя на допросе, — за то, что не послал их всех в известное место, а долго разговаривал с ними. Не мог я не припомнить и того, что мне уже дали от ворот поворот в двух редакциях, а в третьей даже не стали печатать готовую, написанную моим бывшим редактором рецензию на две мои недавно изданные книги для детей.

Ещё я вспомнил (об этом и не забывал), что так и не решился сказать Ларисе и другим друзьям — противно было и стыдно, — что, находясь в полной или частичной растерянности, дал «гебистам» письменное свидетельство своего состояния духа — в виде заявления. Ничего, правда, не написал, что было бы им на руку — так мне, во всяком случае, казалось, — но всё равно мерзко… Начав снова думать о том, из-за чего нас тут собрали, вспомнив Ларису, которую только что видел в зале суда с блокнотом в руке, оглядев не в первый уже раз примолкших свидетелей, сидящих в душной комнате, я восстановил в памяти совсем недавнюю встречу с ней, когда она рассказывала нам с Риммой о смерти их соседа по квартире и о том, что этому предшествовало.

Она всегда была умельцем во всём, за что бралась: в преподавании литературы, в переводе (письменном) с украинского и польского — перевела повесть для детей, сделала подстрочный перевод польской пьесы в стихах, из которой нам с Юлькой предложили соорудить представление для кукольного театра (и потом даже поставили на сцене и заплатили гонорар); она была искусницей в подбивании оторванных каблуков, починке неисправных штепселей и розеток, в замене перегоревших пробок, а также специалистом по структурной лингвистике и непревзойдённым мастером устного повествования.

Ту историю, которую я тогда услышал и которая имела непосредственное отношение к аресту Юлия, я много позднее, по приобретённой привычке, попытался превратить в полу-беллетристическое произведение под названием «Быль» (каковой оно и является), и хочу сейчас предложить вниманию читателя.

В квартиру к ним на Ленинском проспекте после смерти одинокой старой девы вселились мать с сыном. Но это было тоже не так страшно. Новосёлы люди тихие оказались, разговаривали совсем мало, только по делу, и тогда мать кричала сильным для своего возраста голосом: «Ванька, поставь чайник!», «Ванька, утюг выключил, дурья твоя голова?» Ей было лет под девяносто, а Ваньке хорошо за шестьдесят — могучий ещё мужик, кадровый рабочий, недавно ушёл на пенсию; орлиный нос, густые брови, резкие черты лица — прямо вождь племени чероки или гуронов, только с бритой головой, без всяких перьев и по имени Иван Ильич. Он безропотно сносил окрики старухи и обращался к ней на «вы». Иногда выпивал, и в этих случаях мать его поколачивала, хотя он знал меру и не позволял себе никаких пьяных выходок.