Юрий Хазанов - Горечь

Разумеется, не так, но почти так защищал я тогда в разговоре с Юлием Сергея, которого и видел-то один-два раза в жизни. Совершенно искренне я жалел его, ясно представляя, как маялся он все пятнадцать лет, прошедшие с его «грехопадения», и сколько, так или иначе, натворили все мы — те, кто вроде бы никого не предавал и не «закладывал»… И в то же время я прекрасно понимал, что можно легко разрушить все мои словесные построения всего одной фразой: «А если бы он заложил тебя, твоего отца, мать, брата?..» Понимая это, я продолжал его жалеть и считать, что поступать с ним следует жёстко, но не жестоко: судить, но не приговаривать, осуждать, но не подвергать гонению, порицать, но не пригвождать к позорному столбу…

И сейчас, спустя сорок с лишним лет после описываемых событий, когда, вопреки всем законам живой Природы, автор ещё не впал в окончательный маразм, он продолжает придерживаться тех же «добреньких» взглядов — как непременно назвал бы их вслед за Лениным любой максималист. Как раз они, эти взгляды и появляются в эти минуты из-под авторскогопера (именно «пера», а не «компьютера» — можете упомянуть об этом, для некоторого оживления, в его грядущем некрологе…)

Но вернёмся к вопросу, которым упорно задаётся автор: почему?

Почему иные из друзей Сергея оказались тогда так безжалостны к нему?

Почему безапелляционно присвоили себе полновластные функции жрецов Фемиды?

Впрочем, некоторые из нихговорили потом, что, вполне возможно, вели бы себя иначе, если бы не влияние двух наиболее непримиримо настроенных женщин из их же круга — женщин, которых вполне можно было понять: ведь они жёны обвиняемых — Андрея и Юлия, и которыебыли твёрдо уверенытогда, что Сергей догадывается, или даже точно знает, кто именно не только написал, но и передал написанное за границу под псевдонимами, каковыетоже были ему известны…Знает, и делится кое с кем своими знаниями…

Но вот что по этому поводу пишет Сергей:

«...Я до самого судебного финала не знал, что А. и Ю. секретно публикуются за рубежом. Не знал, не понимал, хотя поводов понять было немало… Я-то не знал, но Андрей не знал, что я не знаю, и наоборот — подозревал обратное… Потому что утечка информации происходила, и немалая: слишком много людей было посвящено в дело…»

В общем, и Юлий, и Андрей с их жёнами и многочисленными друзьями, и загнанный одиночка Сергей пребывали в едином, жёстко ограниченном и замкнутом пространстве, где перемешались кураж и страх, малодушие и отвага, утрата веры и надежда, жестокость и милосердие — и всё это было бы вполне естественно для среды обитания человеков, если бы из этого пространства чьи-то руки не выкачали воздух и не заполнили бы его ядовитым веществом, усиливающим чувство страха и жестокости и притупляющим отвагу и чувство жалости.

И мне, старому дураку, их всех теперь безумно жалко: все они, по существу, одного рода-племени — как и я, и, быть может, вы — из тех самых «зануд-кверулянтов», всегда недовольных чем-то, несогласных с кем-то, ищущих и не находящих чего-то… Это из них вырывается порою кто-то в герои и смельчаки (заметные и незаметные); из них рождаются предатели и трусы (по большей части, невольные); из них появляются и особо жалостливые, и, увы, особо жестокие…

И, знаете, думается мне, что всеобъемлющая жалость — чувство не такое уж дурацкое и никчёмное, как может иным показаться, а даже весьма пользительное и конструктивное. Конечно, с ним не построишь ДнепроГЭС или БАМ, но… Впрочем, чтСя занудно пою песни, не менее известные, чем песни всенародной любимицы Пугачёвой? (Хотя и к ним прислушивается далеко не каждый, и я в их числе.)

Вернусь ещё на минуту к Сергею. Заканчивая свой очерк-покаяние, который местами удивлял меня какой-то трагической наивностью, он пишет: «…Я раскаиваюсь в том, что случилось. Не жду прощения и сам себя никогда не прощу… Блокада, лишившая меня друзей и успеха в науке (примечание: он — учёный-археолог), справедливое возмездие… Я готов платить по этому счёту до конца…»

Он писал это не из уютного кабинета с видом на Кремль. Долгие годы он жил и работал в Средней Азии, потом и вовсе покинул страну…

Вот этого человека я и увидел 11-го февраля 1965 года в здании Верховного суда, в комнате, где находились свидетели на судебном процессе Синявского и Даниэля. Это он был тогда наголо пострижен, у него было смуглое от загара, окаменевшее лицо, безжизненные глаза…