Натали Саррот: Вы слышите их?

Да, он знает, он понимает… Важно быть единственным, единственным, кто знает толк, единственным, кто открыл. Чтобы сотворить, чтобы дать вторую жизнь. (^Вырвать у смерти, у разрушения, у опошления, прижать к своей груди и, сдерживая желание побежать, принести домой, запереться наедине с этим… с глазу на глаз… пусть никто нас не беспокоит… и, достав свои инструменты, свои чистошерстяные или льняные лоскуты, наждачную бумагу, замшу, кисти, щетки, растворители, масла, воски, лаки, скрести, протирать, ждать, молить, уповать, отчаиваться, добиваться, снова скрести, наващивать, будто от этого зависит собственная жизнь… прерывая в изнеможении и снова берясь за работу, забывая о еде, о сне… пока, наконец… — Ах, это даже прекраснее, чем я думал. Под слоем грубой краски ни щербинки, ни трещинки… нетронутое дерево… великолепный материал… чудо, да вы сами видели ее… Да, он ее видел… сияющую, царственную, окруженную почетом, восстановленную в своих правах… — Да, она восхитительна…

Но я, видите ли… Я… должен признаться, никогда не был коллекционером… Никогда, не так ли? Это им известно. Вы, там, знаете вы это? Никогда не был. Нет у меня, с вашего разрешения, коллекционерской жилки. Нет этой струнки… Наоборот… Они ухмыляются. Обратное коллекционеру?.. Эти оговорки… чего не скажешь, когда они вот так сидят и слушают… Но это правда, сущая правда, он — не коллекционер. Нет, это отнюдь не для него. И пусть они не валят его в ту же кучу, не суют на ту же полку. К нему это не относится. Пусть они не запирают его вместе с этими…

Они ведь помнят, они не могли забыть… Как им всем было смешно… как потешали их эти безобидные психи, рыскавшие по рядам с металлическим старьем, с марками, по блошиному рынку… со смеху умрешь, он хохотал вместе с ними… И не из деликатности, не из вежливости… слишком вежлив, чтобы быть честным… Нет, ничего подобного, нет, они не должны так думать, он смеялся от всего сердца, это было так комично, лопнуть можно, они рассказывали с таким юмором, так похоже изображали… того очкарика в казарме… как он метет двор… и вдруг останавливается… наклоняется, поправляет на носу очки, опускается на колени… Что такое? травинка… что там могло быть? какая-нибудь куриная слепота… и он осторожно, благоговейно срывал ее, приносил показать… дышал на нее, чтобы расправить крошечные лепестки… ждал наших восторгов… закладывал ее между листками папиросной бумаги, чтобы засушить, а вечером, в казарме, наклеивал в свой альбом…

Нет, только не туда, не к нему, не ко всем этим старым младенцам с восторженными лицами, наклоненными к земле, задранными к небу, не к тем, что рвут куриную слепоту, тянутся с сачком за бабочкой… Нет, не туда, где они… где те, кто ищет, роется, завладевает, тащит к себе, тщательно отбирает, классифицирует, предохраняет, бережет, бесконечно накапливает, ревниво хранит для себя, в своем распоряжении, чтобы наслаждаться в одиночестве, гордо выставлять напоказ… нет, он не из этих… наоборот…

Наоборот. В нем нет ничего от коллекционера… они это хорошо знают… Да, знают… Им это известно. Наизусть. Им эта музыка знакома… каждая нота… старая песенка. Уши вянут… Наоборот… если я знаю — это принадлежит мне, понимаете… должен сказать, вещь как бы блекнет, да, мое счастье… теряет полноту… замутняется та ясность духа, та отрешенность, в которой я нуждаюсь… ну, в общем, вы понимаете…

Конечно, они понимают. Как мог он подумать, что они не понимают? Или они недостаточно натасканы? Или мало он таскал их за собой, пренебрегая усталостью от долгих хождений по нескончаемым галереям, по анфиладам огромных залов, изнурительностью долгого стояния, унылого топтания под сонным взглядом сторожей, в давке поминутно прибывающих стад посетителей, теснящихся бок о бок с ними, подвергаясь мучительному вколачиванию объяснений, комментариев, от которых гудело в ушах и деревенело все тело… Но он, нечувствительный ко всему этому, ничего не замечал, словно погруженный в гипнотический сон, казалось, парил, отрешенный, относимый далеко от них, далеко от себя… в то время как они рядом с ним переминались с ноги на ногу, молча выжидая, пока он выйдет из транса… Да… вы понимаете, я должен признаться, что предпочитаю, со своей стороны… наоборот…

Друг внезапно откидывается назад, поднимает брови и встревоженно глядит на него… Ах так! Наоборот… Почему? — Право, не знаю… Я неточно выразился… он мямлит, краснеет… Естественно… я понимаю… но я хочу сказать… Они наблюдают, забавляясь, но не без чувства неловкости за него, за его неуклюжие попытки выбраться из этого осиного гнезда, из этой топи, куда он, как сам замечает, неосторожно сунулся… Я как раз хочу сказать, что я… в общем… Он увязает все глубже, тонет… Должен признаться, лично я предпочитаю…