Роман Кофман - Пасторальная симфония, или как я жил при немцах

Ах, какие славные профессии уходят, исчезают за ненадобностью! К примеру, печник... Может случиться, где-то в деревнях они еще водятся — добрые, молчаливые, широколицые, кряжистые люди, но в городах, среди стеклянных многоэтажных чудищ, во дворах, где еще недавно мы с вами, читатель, играли в футбол тряпичными мячами, а сейчас трутся друг о друга боками угольного цвета автомобили, печника уже не встретить.

Клименко был именно таким — неторопливым, широким (хоть росту и невысокого), неразговорчивым и в работе, и после нее. Он слегка прихрамывал, и, казалось, всегда светился легким белесым слоем кирпичной пыли.

Молчаливость его можно понять: он был носителем секрета. Никто, кроме него, не знал, как выложить кирпичный лабиринт, по которому в печи свободно и мощно гуляет огненная сила, не тратя никакой малости на пустое, а только лишь на обогрев полупустых, истосковавшихся по теплу послевоенных жилищ. А еще был он молчалив оттого, что в войну жил при немцах. Рассказывать о той жизни без особой нужды не стоит, разве что вызовут «куда надо» — там не помолчишь.

Но был у Клименко и главный секрет — о нем, правда, знали все на нашей улице, да и подальше: младший брат его был тот самый футбольный нападающий, что с десятью корешами обыграл команду «Люфтваффе» в «матче смерти». И был после того расстрелян. Как там дело было — никто точно не знал. Это уже потом, через годы, полетела легенда о сокрушительном поражении немецкого духа, о подвиге перед лицом гибели; затем журналисты-циники, для которых нет ничего святого, гундосили: нехитрое, мол, дело для профессионалов — обыграть любителей, да и расстреляли будто динамовцев вовсе не за футбол... Но тогда, после войны, обсуждать все, что было при немцах, остерегались. Потому что при немцах жить было нельзя. А если и можно было, то лучше не надо.

На площади Калинина вешают немцев! Новость облетела город, вихрем выдув всех обитателей на улицы. Толя Сальников, я и Гришка Айзенберг тайными тропами, обдирая коленки на кирпичных завалах сгоревших зданий, пробрались со стороны Липок на тот холм, где нынче нелепая, обрубленная на полпути к небу гостиница «Украина», бывшая «Москва».

Под нами, как принято говорить, колыхалось людское море, но странной была мертвая тишина, повисшая над площадью — будто и не теснились на ней плечом к плечу тысячи и тысячи людей, по большей части старухи, старики да подростки. Ни триумфа, ни радости, ни жаркого мстительного восторга. У нас, детей — другое. По-партизански пробиваясь к площади, мы были героями черно-белого фильма с настоящими немцами. Вот-вот начнется центральный эпизод — и мы здесь! Я, Толя Сальников и Гришка Айзенберг — мы здесь, мы застыли, взявшись за руки, мы вынесли приговор, и врагу не уйти. Фильм зовется «Возмездие».

Мы и не заметили, как у виселиц появились грузовики с опущенными бортами. Потом они отъехали, оставив висящими три темных, неразличимых издалека, предмета. Толпа стала редеть, люди расходились молча, как и стояли. Фильм был немым.

Почему, кстати, центральная площадь Киева носила имя Калинина — загадка. Благообразный, сельского вида старичок с бородкой клинышком, персонаж канувших в небытие горьковских пьес — «На дне» или, в лучшем случае, «Мещане», — пребывал в услужении у профессиональных шулеров и овладел после долгих тренировок лишь одним умением: привинчивать ордена лучшим людям страны. Впервые озвученный Маяковским — «Чего президиум, как вырубленный, поредел?.. / Что с Калининым? / Держится еле...», — старичок после оплакивания Ленина «держался еле» еще двадцать один год, в то время как президиум все редел и редел, пока не был вырублен начисто. Накаркал футурист.

Неприметный старичок, отоваренный, по легенде, лишь одним приличного вида костюмом — для привинчивания, — носил, тем не менее, величавое, хотя и непонятное имя: «всероссийский староста». Что означало патриархальное «староста» в звонком ряду наркомов, маршалов, чрезвычайных уполномоченных и прочих нужных стране людей — неясно. В войну это слово было скомпрометировано окончательно, но тут старичок и помер, так что обошлось.

Замечено между тем, что главный шулер позволял носить громкие и общеизвестные клички как раз самым пустопорожним, никчемным подельникам: «первому маршалу» Ворошилову, который предполагал побеждать Гитлера кавалерией, Кагановичу — «железному наркому», блюстителю паровозов, рельсов и железнодорожных переездов, тому же Калинину.