Роман Кофман: Пасторальная симфония, или как я жил при немцах

Однако звонких табличек не позволялось носить Кирову, Орджоникидзе, Молотову, Берии — людям деловым, которые, каждый по своему понятию и разумению, что-либо умели, и главное — хоть в какой-либо малости превосходили хозяина. Разреши таким всенародные клички — хлопот не оберешься.

Случился и прокол: Бухарин, «любимец партии». Проморгал усатый, позволил поделить любовь. Ну, да ладно, делить — так делить. Пусть меня любят навеки, а Бухарина — до гроба.

— Дорогой пан Крушиньский или, если позволите, дорогой Зиновий, не найдется ли у вас канифоль? Моя уж неделю, как пропала.

— Герр профессор Арнштамм, я же просил называть меня просто Зина, а господин Фрумкис зовет меня, например, Зяма... Я ведь моложе вас, мне неловко...

— Сейчас возраст не имеет значения... Спасибо за канифоль; мой смычок, кажется, ожил. Почему мы не начинаем? Зина, вы не видели дирижера? Нет? Господин Фрумкис, вы не видели маэстро?

— Я видел его утром. Он был жив... Что вы скажете о его темпах во второй части?

— Мне хотелось бы чуть живее...

— Мне тоже... Что с того, что симфония — «Пасторальная» ? Природой надо наслаждаться, ее надо вдыхать полной грудью, а не дремать на ходу...

— Ну, вы скажете, господин Фрумкис... Не забывайте: ему, говорят, уже за восемьдесят... Тише, вот он... Совсем слабенький!

— А я думаю, он себя еще покажет...

— Тише там! Эй, в группе виолончелей, перестаньте шептаться, мы уже начинаем. Смотрите на мою палочку... Ах, опять эти овчарки! Никогда не можем начать вовремя!.. Вот, кажется, тихо... Начнем!.. Нет, это невозможно выдержать! Мсье Лилиенталь, вы сидите у выхода — пойдите, попросите господина коменданта унять этих несносных псов. Мы так никогда не начнем репетицию!.. Оставьте свою валторну, ее никто не возьмет. Все уже знают, что ваш инструмент — самый главный в оркестре, но все-таки не несите валторну с собой: охранник может принять ее за миномет... А где, кстати, первый контрабас? Господин Перельмутер, я вас спрашиваю, вы ведь живете с ним в одном бараке!

— Мне очень жаль, маэстро, но его вчера погрузили в транспорт... Вместе с женой. Им, как большим артистам, сделали подарок и отправили их вместе...

— Ах, боже мой, боже мой!... Давайте минуточку помолчим... Ну вот, слышите: овчарок заперли; можно начинать. Какое счастье, что господин комендант любит музыку!

Что такое Германия? К шестнадцати годам в багаже: сверкающие на солнце рыцарские латы, белокурая Гретхен («... до женитьбы поцелуя не давай!..»), почтовая марка «Кайзер Вильгельм», Сергей Есенин и Айседора Дункан в берлинском отеле (коньяк из самовара на завтрак), мюнхенский сговор, данцигский коридор, гамбургский счет, речь Димитрова в Лейпциге, фуги Баха, заводы Круппа... Что еще? «Горные вершины» Гейне — Лермонтова, «Лорелея, девушка на Рейне, светлых струй зеленый полусон. Чем мы виноваты, Генрих Гейне, чем не услужили, Мендельсон?» (это уже Маргарита Алигер), «дрангнах остен», «категорический императив» Канта, «матка, яйки давай!», «что русскому хорошо, то немцу смерть», боннские реваншисты, Катарина Витт, гедеэровские пальто, форпост социализма, поцелуй Брежнева-Ульбрихта (до женитьбы!)...

Ну и что? Я знал многое, но не знал ничего.

Я понимал, что история, как и природа, неделима; что все причины и следствия стянуты в тугой узел; но черные дыры — откуда они? Как возникло в этом прекрасном, благоуханном мире двуногое, прямоходящее, бреющееся по утрам существо, способное разорвать младенца пополам, а фотографию — память об этой забаве — отослать своей самке? Где сейчас этот венец творения? Есть ли потомки? Каким воздухом дышат сейчас мои прусские, баварские, швабские или нижнерейнские ровесники? Я знал, что такое тьма египетская, английский юмор, китайская казнь, еврейские штучки, славянская душа, но к формуле Deutsche Ordnung — немецкий порядок — возникал острый, мстительный интерес. Я ждал и боялся встречи с Германией. Не она меня страшила, а мое собственное ощущение в момент, когда я ступлю на ее землю. На землю, которая родила убийц моего безоружного близорукого деда и моей сухонькой бабки.

Девятилетий мальчик идет в школу. Коробки выгоревших зданий глядят на него удивительными — не белыми, а черными — бельмами. На весь квартал — от парка Шевченко до улицы Саксакганского — четыре уцелевших дома.

Утром, еще до того, как мама целует мальчика и пытается натянуть на него спящего голубую майку, из которой он вырос в позапрошлом году, еще до этого на полуторках к соседним домам привозили военнопленных: разрушали — теперь стройте. Они работали дотемна, в давно выцветших, залатанных мундирах, в которых маршировали улицами Варшавы, Львова или Смоленска, спали в окопах под Воронежем и позировали на фоне виселиц где-нибудь в Барановичах.