Андрей Волос - Предатель

Снова сел.

Казалось, разговор чем-то его расстроил или как минимум озаботил; во всяком случае, физиономия приняла выражение скептической задумчивости; впрочем, через минуту Павел Романович вздохнул, как будто отгоняя от себя неприятные мысли, взял трубку телефона, набрал несколько цифр, а когда ответили, бросил коротко:

— Заходи.

Сам же пощелкал ключом сейфа, открыл дверцу, пошарил и достал папку, на которой было написано по-печатному:

ГЮРЗА

Через минуту в дверь постучали.

— Товарищ полковник, здравия желаю! Капитан Веревкин по вашему…

— Заходи, заходи, — махнув рукой, полковник в одном жесте слил как приглашение занять место напротив, так и желание прервать доклад, излишний при тех доверительных и неформальных отношениях, что существовали между ним и вошедшим; однако при первых его словах не смог сдержать едва заметного одобрительного кивка, а махнул уж потом, когда убедился, что дело идет заведенным порядком.

Капитан — широкоплечий, высокий, ясноглазый (темные волосы зачесаны со лба назад, справа от макушки серебрится седая прядь), тоже в штатском, кроем и качеством похожем на облачение полковника, придвинул стул и сел, глядя на начальника внимательным взглядом чуть сощуренных серо-зеленых глаз.

— Посмотрел я твое донесение, — сказал полковник с усмешкой. — Вот штукари, а!

— Штукари — это, Павел Романович, не то слово, — ответил капитан. — Лучше было бы сказать — фокусники. Фактически факиры!

Павел Романович покивал.

— Хорошо ты их застукал, хорошо! — с удовольствием сказал он; капитан Веревкин польщенно кивнул, принимая похвалу и признавая свою заслугу в том, что именно он застукал штукарей за подразумеваемым сейчас полковником занятием.

— А что рассыпа́ли?

— Ну я же говорю: прах, — капитан развел руками. — Натурально.

— Прах! С колеса обозрения! Чей прах?

— С этим полная ясность, — сказал капитан. — Гражданин Колчин рассыпал прах отчима. Тот умер месяц назад в девятнадцатой городской больнице. Кремирован. Документы в порядке. Завещал, должно быть…

— Как писатель Симонов, — кивнул полковник.

— Да, Павел Романович, — вздохнул капитан. — Примерно как писатель Симонов. Но сами понимаете: как правило, отщепенцы люди небогатые, — в его голосе звучало смиренное уважение к бедности. — Писатель Симонов мог себе самолет позволить. А у этих кишка тонка. По этой причине воспользовались «чертовым колесом».

Полковник рассмеялся. Капитан тоже сдержанно усмехнулся.

— Так-так-так… А вот интересно с санитарно-эпидемиологической точки зрения… прах усопших рассыпать в общественных местах с колес обозрения — это как?

Заканчивая вопрос, Павел Романович пробил пальцами тревожную дробь.

Веревкин пожал плечами.

— В принципе, наверное, не положено, но…

— Что? Может, поддеть?

— Я бы не стал акцентировать, — вздохнул Веревкин. — Возни неизвестно сколько, а кончится штрафом. И если так, то нужно было МВД подключать вовремя, брать с поличным…

— Ну пожалуй, — нехотя согласился полковник. — Хорошо. Забыли. А кто такой?

— Кто? — подавшись вперед, переспросил капитан.

— Усопший.

— Как я уже сказал, отчим. Вагнер Константин Ермолаевич. Состоял в официальном браке с Колчиной Анастасией Федоровной, матерью фигуранта.

— Вагнер, Вагнер, — побарабанил полковник пальцами. — Из «наших»?

— Из немцев, — ответил Веревкин.

— Гм! Из немцев, — со значением повторил полковник.

— Дважды ос у жден. Реабилитирован. Собственно, все, что сейчас знаю, — капитан развел руками. — Информация со слов «Скрипача». «Скрипач» состоял с усопшим в приятельских отношениях.

— «Скрипач», «Скрипач»… Это кто у нас?

— Это у нас Глянц Борис Давыдович… главврач «Кащенки».

— Ах да, господи! Совсем голова дырявая стала…

— Если надо по Вагнеру уточнить, можно поднять дело.

— Да ну, — полковник махнул рукой. — Это я так. Не имеет значения. Одно несомненно: почва благодатная. Я имею в виду: для развития антисоветских настроений.

— Ну да, — согласился капитан. — Колчин — оголтелый антисоветчик. Тут ни прибавить, ни убавить. Злоба так и хлещет.

— И шутки злости самой черной писала прямо набело, — вздохнул полковник. — А Колчин-то — из «наших»?

— По отцу, — ответил Веревкин. — Отец — Либерзон Исаак Соломонович.

— Да-а-а, — вздохнул полковник. Он поднялся, сделал несколько шагов по кабинету, остановился у окна, заложив руки за спину и едва заметно покачиваясь с носка на пятку. — И ладно бы еще сидел тихо. Так нет — интервью в «Монд» и в «Реппублика»!