Юрий Азаров - Подозреваемый

Инокентьев отвернулся к стенке, и плечи его задергались. Мне было не по себе. Я смотрел на него и не знал, что делать. Он вдруг резко повернулся ко мне и сказал:

— Помогите. Вы в состоянии помочь. Поговорите с Солиным. Пусть Иришку выпустят, я что угодно сделаю для них!

— Неужели он меня послушает?

— Обязательно послушает. Только надо его задеть за живое. Раззадорить. Вы же знаете, как я с ним на допросе спорил про Макиавелли. Он знает. Все знает. Образованнейший человек.

— И все же он буквоед.

— Буквоед буквоеду рознь. Если бы каждая статья закона соблюдалась всеми, то это было бы самое лучшее правосудие, какое возможно. Солин этого и добивается. Он понимает: нельзя отступать от правовой нормы. Я ведь тоже почти юрист по образованию. Два курса юридического да плюс десять лет строгого режима. Это вроде стажировки. Изнутри знаю законность. Изнанку знаю. Пять лет Советом коллектива заключенных руководил. Самый передовой коллектив был у нас. Два вымпела и три призовых места по колониям.

— Наверное, это разные вещи — колония и свобода.

— Безусловно, сударь ты мой. Но именно в заключении четко обозначается все то, что является главным на свободе. В колонии все спрессовано, сжато как в пружине. Там ухо востро держи, а не то эта пружина так по буркалам съездит. Тюрьма — это свобода, заключенная в рамки. Если хочешь, в тюрьме человек больше свободен, чем в жизни. Ограниченность выбора создает настоящую свободу. Выбирай только то, что свободно. Вот кинут тебе срок, попадешь в лагерь, посмотришь, мужики в сорок, а то и в пятьдесят лет кажутся юношами. Атлеты. Мускулы. Цвет лица. Желудки работают как часы. По утрам у всех вылетает, как из сливного бачка: дернул ручку и вжить! Больше полминуты не дадут на очке сидеть. Следующий уже расстегнул штаны, стоит. Корчится. Там свобода небесная. Она вся вверх уходит. Бывало посмотришь: голова кружится. Небо, бесконечное небо да ветки шурудят по ветру, точно колодец кверху днищем поставлен тебе на голову. Дышишь на эту свободу, радуешься, что она есть, птицам радуешься, да так сильно, что аж слезы выступают на глазах. Только там и умеют ценить свободу. А уж как птиц любят! Я однажды приручил воробья. Всей камерой его берегли. Правда, потом кто-то настучал. Убили воробья. Я за этого воробья чуть новый срок не получил. Он связывал меня с моей свободой. "Пока свободою горим, пока сердца для чести живы", только там я и понял Пушкина.

Инокентьев встал. Он размахивал руками, говорил, не глядя на меня, точно пьяный. Читал стихи. Потом грохнулся на койку и захрипел от злости.

— Вы думаете, что человеку нужна свобода? — сказал он, словно ему эта мысль только-только пришла в голову. — Да она, эта свобода, любого в могилу сведет. Свобода нужна тому, кто не нуждается в ней. Каждый человек должен придумать свою свободу. Свою тюрьму. Чтобы общаться, установив собственные ограничения. Тогда только и будет свобода. Вчера Солин со мною поговорил как с человеком, а у меня уже на душе рай — свобода, брат. Он вышел из своей клетки, а я из своей. Мы освободились от своих ограничений, мы общались, будучи свободными людьми.

— Вы психолог?

— Я эту психологию на своей шкуре испытал. Сам для заключенных курс лекций сочинил о правах и обязанностях. Методичку разработал. По всем колониям наш опыт внедряли.

— И что же Солин? Значит, он не формалист?

— Я понимаю, о чем вы. У вас голова бреднями забита. Вы рассуждаете о творчестве, о гуманизме и всяком таком прочем. Это все хорошо. Но откуда они появятся, когда гарантии нет такой, чтобы тебя в любой день не прикнопят. Сейчас многие ратуют за твердость законов. Если умный человек будет эту политику проводить, закон и человек выиграют, а если дурак — проиграют. Творческий дурак опаснее любого формалиста. Солин умный человек…

Когда на следующий день меня вызвал Солин, я ему, прежде чем передать просьбу Инокентьева, сказал:

— Я слышал, вы увлекаетесь Макиавелли? — Мой вопрос прозвучал, должно быть, нелепо, потому что Солин посмотрел на меня удивленно.

— Я увлекаюсь Макиавелли? Кто сказал? Инокентьев? Ерунда какая-то. Макиавелли не вызывает у меня симпатий ни как теоретик, ни как политик. Романтик. Апология беззакония. Он вводит в заблуждение. Беспомощность, соединенная с насилием. Такого не бывает.

— И тем не менее Борджиа прислушивался к его советам.

— Никогда этого не было. Жесткому режиму не нужна теория. Здесь все должно строиться на интуиции, на всплесках квазитворчества. Хайль — вот вся теория, поэтому Борджиа и посмеивался над флорентийским секретарем. Он его интересовал как историк. Но это уже другое дело.