Юрий Азаров - Подозреваемый

— За что же? — тихо говорю я, сбрасывая предложенную мне рвань на пол.

— Одевайся, — шепчет мне человек с лезвием.

Я беру в руки одежонку и тут же вскакиваю и бегу к дверям.

— Откройте! Откройте! — ору я что есть мочи.

Камера проснулась, зашумела, загалдела.

— Чего тут? — гремя засовом, кричит, открывая дверь, охранник.

— Лунатик! Стал бить всех! — это на меня.

Я стою голый, прижав к ногам предложенную мне рвань.

— Меня ограбили, — говорю я.

— Кто ограбил? Это он ограбил меня! — орет тот, кто был с лезвием.

— Разговорчики прекратить! — приказывает охранник. — Нефедов, на выход! — это охранник обращается к тому, кто с лезвием.

— А почему я? При чем здесь я?!

— Разговорчики, — снова повторяет охранник. Всем ясно, что сейчас Нефедова выводят из камеры неспроста. Наказан будет Нефедов.

— Пусть скажет, что у него взяли! Это у меня он взял нижнее… — орет Нефедов, однако продвигается к выходу.

— Что взяли? — спрашивает охранник.

Я гляжу: на моей койке лежат мои вещи: носки, белье, часы…

— Вот сволочь, — орет кто-то из-за спины охранника.

— Знаем мы эти фокусы, — ворчит охранник и все же выводит Нефедова из камеры.

В камере гасится свет. Гремит засов. Я ложусь на койку. Со страхом засыпаю. Утром замечаю, все пуговицы на рубашке и штанах отрезаны. У молнии снят замочек. Хожу весь день как идиот, придерживая штаны. Я — изгой. Мигом вся эта братия произвела меня в изгои. Даже Варфоломей, пострадавший Варфоломей смотрит на меня как на изгоя.

Я прошу перевести меня в другую камеру. Меня переводят. Но там начинается то же самое. Хуже. Дважды выбивают из-под меня табурет, и я падаю. Ночью мне в глаза насыпали химического порошка, а может быть, и еще какой-нибудь гадости. Боль адская. Я кинулся к дверям. Охранник сказал, что за членовредительство положен карцер. Я согласен на карцер, лишь бы уйти из камеры. Мне промыли глаза и определили в карцер. Цементный гроб. Я не выношу замкнутых пространств. В автобусе даже чувствовал себя сдавленно. А тут меня рвет на части. Я схожу с ума. Однако организм оказывается сильнее. Стараюсь найти какую-то точку отсчета. Надо что-то делать. О чем-то думать. Может быть, попробовать упражнения на дыхание.

Как же я был не прав, думаю я. Ничего не понимал. Смысл жизни только в одном — дышать вольным воздухом, стремиться к покою. Создавать для себя и для других, насколько это возможно, удивительную, прекрасную гарантию защищенности. Мне кажется, что я уже никогда не выберусь из этого каменного мешка. Никогда не вернусь к нормальной человеческой жизни. Никогда я не буду сидеть за щедрым столом, не буду участвовать в застолье, где говорят бесконечные тосты, пытаясь непременно сказать самое лучшее друг о друге. Никогда не услышу восхитительных разговоров моих знакомых: "Этот наряд бесподобен! Ах, какое ришелье с золотом! Быть этого не может!" Никогда я не увижу очаровательных женских лиц. Никогда не напишу моих картин. А следовательно, никогда не узнаю самое главное про смысл человеческой жизни. Про ту жизнь, которую у меня отняли, которой, так мне кажется, навсегда я лишился.

Он пришел ко мне уверенный, хотя и вроде бы немного смущался. Точнее, я пришел к нему. А еще точнее, меня привели к нему. Он уже сидел в следственной камере и ждал. Предложил мне сесть, руки не подал, достал свой блокнот и вооружился самопиской.

— Ну что? Чистосердечно признаемся или опять будем ходить вокруг да около? — такое начало не предвещало мне ничего хорошего.

Я посмотрел на Солина. Я давно приметил, что когда он волнуется, то одна бровь сантиметра на три, а то и четыре вверх уходит, а глазки утопают в глазницах. Сейчас левая бровь значительно приподнялась и застыла в таком приподнятом состоянии.

— В чем признаться?

Я в упор глядел на Солина, и под нажимом моего взгляда он, должно быть, сменил тактику, перестроился: я думал, он явно хочет мне сказать. О том, что он заинтересован в моей личной судьбе, о том, что я талантлив, художник, ах, какие картины написал, он все рассмотрел, эти обнаженные фигуры, почему-то такие вытянутые, мода такая, что ли, или как это понимать? И уж слишком много портретов Петрова. Петров в рубашке, Петров без рубашки, а ведь это тоже улика, и какая еще улика, обнаженные девочки и обнаженный Петров, находка для следствия, расстрелять в упор человека, ограбить старуху, заменить подлинный кулон на поддельный — лихо, ничего не скажешь, так подпишите, будьте добры, протоколец. Я слушаю и ушам своим не верю. Кулон оказался поддельным, и я, по всей вероятности, не исключена такая возможность, вместе с Петровым припрятал подлинник… До меня докатывались и раньше подобного рода слухи. Я и сам их распускал, точнее, поддерживал неопровержимость подобной версии: дескать, поддельный кулон вот он, а подлинник хранится у кого-то другого. У кого? У Долинина или у Касторского? Или у Петрова? Или у Раисы с Федором? И почему нигде не значится, что я обнаружил тайник, пусть с поддельным кулоном, но обнаружил. Если такой умный Солин, то он должен был знать, что я натолкнулся случайно на тайник. Почему Петров ничего никому не сказал? Где тут собака зарыта?! Почему Петров вдалбливает мне: в моих интересах о тайнике никому ни слова…