Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

Ничего власти для власти не нужно кроме народа, лишённого самих критериев отличения подлинного от подделки, нужного от не очень, истины от фуфла.

Потому что, в конечном счёте, власть — это очень просто: это всего лишь возможность бесконтрольно и безнаказанно стяжать. Всё остальное демагогия.

В истории человечества не было ни одной власти, приходившей к власти за чем-нибудь кроме. У паровоза хотя бы три процента угля шло непосредственно на езду — эти и трёх не тратят. Какими бы лозунгами ни прикрывались, какой бы статистикой ни громыхали, какими бы соображениями ни руководствовались — заполучив власть, тут же принимались тратить 99 % сил и средств на её удержание.

Войны, замирения, битвы в ООН и прочие кризисы — это их междусобойчики и к мещанину — неважно: русскому, украинскому, китайскому, общеевропейскому или заокеанскому — прямого отношения не имеют. Это делёж кусков, размеров которых наш милый обыватель и представить не может.

Он вообще уже мало чего может.

С тех пор как разучился задавать себе главный вопрос: кто я и зачем.

Такой вот заколдованный круг: верно, потому что вечно, и вечно, потому что верно.

И сложившийся порядок вещей незыблем, и значит, единственно приемлем.

А я говорю: разорвать эту порочную цепочку взаимодопущений можно.

И всё, что нужно для начала — вынуть из неё самое слабое, как ни странно, звено — бога!

Звучит утопически, но это единственный путь.

Ибо бог — христианский ли, мусульманский, любой, служащий власти — её главное оружие. Стоящая как бы над тронами, церковь всего-то что их исправный служака. Департамент охмурения. Министерство душ. Политотдел и организатор крестных ходов. Многоликая узкофункциональная институция по превращению свободных от рождения людей в сознательных рабов.

То есть, в потенциальных мещан.

Ибо не бог призвал владык — владыки придумали бога. И вручили его милому смирному обывателю, которого он сделал ещё смирней. С тех пор бог собственность мещанина. И на правах владельца тот будет беречь его как зеницу, ибо слишком привык накапливать и на дух не переносит отдавать. Совсем как Горлум, не понимающий, для чего ему Кольцо, но шипящий день и ночь свою жуткую молитву-заклинание: моя пре-е-е-елесть!..

А церковь пела, поёт и всегда будет петь того Лазаря, какого скажут. Иначе почему, отделённая (ведь всё же ещё отделенная?) от государства, она до сих пор не встала и сказала ему то, чего кроме неё и сказать-то давно уже некому: хватит пилить! Допилились!

Молчит церковь. Не даёт ответа…

А пастырь молчит — и паства безмолвствует…

— Аминь! — подвела Лёлька и добавила: — Убьют тебя.

— Кто? — улыбнулся я.

— Ну, убили б…

— За что? За то, что безбожник?

Я действительно никогда не мог понять, почему антифашист звучит почётно, а антихрист как проклятие.

А ещё эти императивы: истинный ученый не может быть атеистом!..

И настоящий художник — не может!..

Наконец: русский не может быть атеистом по чёрт те кем назначенному определению!

Лихо и без затей: не веруешь с ними в унисон — и вот ты уже не истинный, не настоящий, а в довершение и русский какой-то сомнительный…

А уж неправильного русского сгнобить проще репы. Ты хто, вообще? Хохоль? А тебя хто, Хохоля этакого, просил родину с хрязью мешать, а? Ах, такая и была? А хто тебя назначил определять, такая или не такая, а, Хохоль твою по башке? И — по башке.

Недавно умер один хороший писатель. Из тех, кому трудно не верить. Незадолго до смерти он сказал: внутренне надо всегда оставаться в меньшинстве.

Разумеется, Палыч (он тоже, тоже был Палычем!) каламбурил, обыгрывая переход в лучший мир как присоединение к большинству — ну весёлый был человек… Но я пропустил подтекст мимо ушей, и сказанное наполнилось чуть большим смыслом. И только тогда я поверил, что и я, наверное, тоже немножечко писатель: тошно мне в стаде.

А теперь о моих листочках…

Лет десять назад я разучился писать рукой. Долбить по кнопкам оказалось не в пример удобней. А сюда занесло — снова взялся за карандаш и осознал, какое же компьютер зло. Вырубят однажды свет — как теперь вот, по всей планете — и накроются твои сумасшедшие записки вместе с писи-бандурой, как и вовсе их не было…

А слово обязано быть вечным. Как иероглифы египтян — тысячи лет, а им хоть бы хны. Соображали, выходит, египтяне, чего ради каждую буковку на камне выдалбливать: ещё тысячи пройдут, и все снова канут, а иероглифы останутся.