Юрий Мамлеев: Мир и хохот

И схватив себя за ухо, Нил Палыч выскочил из квартиры.

Сестры обалдели. Вдруг наступила тишина. И они тоже замолкли.

Внезапно сестры почувствовали, что тишина благосклонна. Они осторожно стали ходить по квартире; все затихло, как после катастрофы. Заглянули в зеркало: там на удивление все нормально, словно мир опять получил разрешение временно быть.

Сестры облегченно разрыдались.

— Я поняла, с каждым новым рождением я буду все изнеженней и изнеженней, — сказала наконец Ксения. — Пока не растекусь по вселенной от нежности.

— Что ты говоришь, золотко, — сказала Алла, она была чуть постарше сестры и жалела ее часто ни с того ни с сего. — От все большей и большей изнеженности ты будешь, наоборот, сосредоточиваться, станешь бесконечным и нежным центром… И меня втянешь в свое нутро, — улыбнулась Алла своим мыслям.

— Так что же нам делать? — пискнула Ксения.

— Ничего. Продолжать жить. Разум уходит из мира. Ну и Бог с ним!

Алла встала.

Ужас необъяснимого ушел. Но где Стасик?! Что с ним?! Что?! Одна рана за другой…

Степан Милый (такова уж была его фамилия) лежал на траве. Вокруг на расстоянии тысячи километров суетились люди, летали взад и вперед самолеты, не своим голосом кричали убитые, а он все лежал и лежал, глядя на верхушки деревьев. Давно в небо не смотрел.

Если и видел он что-нибудь в небе, то только одних пауков. Таково было его видение. Ни жить, ни умирать не хотелось. Хотелось другого, невиданного. Впрочем, желание это было настолько смиренным, что даже не походило на желание.

И тогда Степанушка запел. И петь как раз он любил в далекое небо, как будто там были — по ту сторону синевы и пауков — невидимые, но почтительные слушатели.

«Не надо так много мраку», — всегда думалось ему, когда он пел.

Пел он не песни, а несуразно дикое завывание, которое он поэтизировал.

Наконец привстал.

«Как разрослась Москва, однако», — мелькнула мысль.

Мысли Степанушка не любил. Да и Москва порой казалась ему до сих пор огромной, но загадочной деревней всего мира.

И все-таки посмотрел на людей.

«Ну куда так торопятся, куда бегут? От смерти что ли прячутся, — зевнув, подумал он. — От смерти лучше всего спрятаться сиднем».

И угрюмо-весело пошел вперед во двор, приютившийся между полунебоскребами.

Под кустами, за деревянным столом, точно укрывшись от небосклона, пили пиво ребята лет двадцати.

Степан подошел. Был он совершенно неопределенного возраста, кто дал бы ему сорок, кто тридцать, а кто и пятьдесят.

Ребята, увидев его, замерли, как во сне, сами не зная почему. Один из них квакнул. А Степан всего лишь подошел и поцеловал одного из них, большого, в нос, выпил его пиво и пошел себе дальше рассматривать пауков в небесах.

Но теперь он уже не пел.

Ребята переглянулись.

А Степан Милый быстренько себе юркнул в подземную пасть метро.

— Говорят, пол-Москвы под землей прячется от грехов и бед, — зевнув, слегка толкнул толстую бабу. — Под землей хорошо! Я люблю метро, — гаркнул он в ухо проходящей даме.

…В вагоне было удобно, душевно тепло от множества народу. Реяло все-таки и что-то нездешнее. Милому тут же уступили место. Он сел и решил просто покататься взад и вперед, благо линия метро была длинная — километров сорок-пятьдесят поди. Он много лет так и катался бы туда и обратно, если бы разрешили. Больше всего Милый не любил что-то совершать.

А вот на лица до боли родных людей вокруг, в вагонах, — это хлебом не корми, только дай ему их созерцать. Степан вспомнил тут же свою небывалую девочку-вещунью, лет тринадцати, с которой он обожал гулять по дворам или ездить в метро.

«Маленькая, а по глазам все узнавала про каждого. Открывались ей глаза. И порой такое расскажет мне про них! Я после этого дня три отдыхал, никого не видя, — тихо вспоминал Степан в метро. — Такая уж дочка у меня была, суть вскрывала, как будто голову с человека срезала…»

Сам же Степан тоже кое-что понимал в людях. Но когда он сосредоточивался в метро на них, то лицо вдруг исчезало, и суть тоже, а вместо этого виделась ему глубокая темная яма, наполненная, однако, смыслом, далеким от человеков.

Так получилось и сейчас. Пространство, яма, бездна все углублялась и углублялась, втягивая в себя глаза и лицо созерцаемого, не оставляя ничего желанного для поцелуя.

Но Степан мог возвратить. И когда опять для его квазибессмысленного взора выплывали какие-нибудь черты лица, то порой он не отказывал себе в желании поманить пальцем это лицо.