Юрий Мамлеев - Мир и хохот

— Мы все такие, увертливые, Степан: то здесь, то там. Одно слово: Россия… Садись пить чай. Ты ведь водку — ни-ни?

Расселись.

И снова вдруг вошла мрачноватая серьезность. Сестры поведали Милому о случившемся. Теперь уж Степан расхохотался:

— А я только этого от него и ожидал! Не горюйте. Стасик нигде не пропадет. Помяните мое слово: нагрянет, появится. В неожиданном месте.

И Степан вдруг с непонятной тупостью взглянул на потолок. На потолке ничего особого не было. На это и обратил внимание Степан.

— Он жить перестал, — хмуро сказала Алла. — Являться он, может быть, и будет, но жить он перестал.

Степан добродушно развел руками:

— Умный человек, значит. Алла вспыхнула:

— Я скоро перестану верить, что он был. Был он или не был? Меня уже скорее пугает вся эта его фантасмагория, ее подтекст. Предал меня, ну и черт с ним!

— Это не предательство вовсе, — осоловело-задумчиво ответил Степан.

— А гораздо хуже. Так я вижу…

— Больше всего переживает Андрей, младший брат Стасика, — пояснила Алла Степану. — Родители его погибли. Андрей-то полунаш, и с братом всегда был связан почти мистически, чутьем. От него мы ничего не скрывали.

Степан вдруг впал в забытье. Сестры любили, когда он забывался. Минут через десять Милый очнулся.

— Где побывал-то, Степанушка? — вздохнула Ксюша. — Нас-то помнил при этом?

Степан ничего не отвечал. Лицо его расплылось в бесконечности.

В это время раздался тревожный, длительный телефонный звонок. Ксеня подошла. Нажала на кнопку, чтоб голос был слышен всем в комнате.

Говорил Нил Палыч.

Сестры обомлели, а у Степана даже расширились глаза.

— Не влезайте в это дело, — голос Нил Палыча звучал жестко и резко.

— Не исследуйте ничего. Я-то думал, феномен самый обыкновенный, но оказалось — ужас, все пошло по невиданному пути. Такого не бывает. Ни в коем случае не суйтесь. Не шумите, сидите тихо. Ждите моего звонка.

— Где вы находитесь? — с дрожью спросила Ксеня.

— За границей, — сурово ответили в трубке. — Скоро буду. Ждите.

И все слышали, что Нил Палыч повесил трубку. В квартире все притихло. Мяукнула кошка, но слабо,

— Будем ждать, — заключил Степан несвойственным ему голосом.

Андрей, брат Стасика, был взбешен феерическим, якобы бредовым уходом брата.

— Почему он мне ничего не сказал?! — говорил он сам с собой, сидя в пустующем баре около Чистых Прудов. В окно смотрела луна. — Одна недосказанность, словно что-то мешало ему. А мы ведь так близки были всегда! Кто его довел? Что с ним? Где я?

Он то бормотал, то переходил на язык мысли.

— Но я чувствую, что это глубоко меня касается. Даже моей судьбы… Мне страшно… Может быть, он и не брат мне вовсе… Нет, нет, он был человеком в чем-то даже обыкновенным, веселым к тому же порой… Как он любил веселиться!!!

К нему подсел какой-то хмурый человек с отрешенным лицом. Чувствовалось, что ему ни до чего не было дела. Он молчал.

«У многих уходят близкие. Ну, горе и горе, — думал Андрей. — Но здесь что-то чрезвычайное, непонятная утрата, но — да, да, да — это касается моей личной судьбы… Мы были так близки где-то… Со мной что-то произойдет. Вот в чем дело. Потому надо мне докопаться — в чем дело тут, что случилось, наконец!.. Ведь никто не может даже не только понять, но и просто сказать, по факту, что на самом деле случилось. Что произошло?»

Последние слова опять вырвались у него вслух, с визгом, но сидевший напротив даже не пошевелил бровями.

«Надо действовать», — подумал Андрей и заказал еще порцию водки.

Выпил и, посмотрев в лицо угрюмо молчавшему единственному соседу по столику, вдруг закричал в это неподвижное лицо:

— Стасик был моим старшим братом, он как отец… И Аллу он любил… Но предал, бросил и меня и ее. Этого не может быть… Значит, Стасик был не Стасик, а кто-то другой! Что ты молчишь, морда?!!

Сосед в ответ только кивнул головой. Андрей глянул молниеносно, и вдруг заметил в нем совсем иное: беспокойно бегающие, безумные, желающие до предела уменьшиться глазки.

Андрей взвыл, плюнул ему в блюдо, поцеловал в лоб и выбежал из бара, бросив на стол деньги.

Он слышал рев соседа:

— Мой друг… мой друг! Но потом и вой исчез.

На улице ему хотелось только одного: разрушать и разрушать. Еле сдерживался с помощью житейских атавизмов в мозгу.

Казалось, вся Москва хохотала над ним. Никогда еще великий город не казался ему таким чужим.

«Все не то, дома, люди, какие наглые постройки, — мелькало в уме. — Тупая реклама».