Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи

Сам Григорьев того дела в деталях уже не помнил — очень уж это было давно, запомнилось только, что нужно было выдержать самое начало боя, натиск, дать Хоботу распалиться, расслабиться и раскрыться, а затем ударить в болевую точку. Та схватка была проведена с точным расчетом. Григорьев тогда подумал, что если поддашься, потом уже не слезут. Он заметил, что Хобот парень очень нервный, не лучший боец, имеет слабые места в защите и часто раскрывается, поэтому главное было выдержать первый натиск. Сколько-то ударов Григорьев пропустил, но когда Хобот, предчувствуя победу, на миг раскрылся, Григорьев нанес ему страшный удар и потом уже только добивал, пока Хобот не рухнул на землю. Запомнилось, что какое-то время тот стоял в полной растерянности, ослепленный ударами, нелепо размахивая руками по сторонам, и в целом представляя собой довольно жалкое зрелище.

Никто не знал, что у Григорьева на подобный случай была небольшая заначка-резерв, о которой он молчал. Два года в девятом-десятом классе он занимался в школьной секции бокса. Занимался, как говорится, без особого напряга: просто все друзья вдруг пошли, и он с ними заодно. Там у них была одновременно и секция и как бы своеобразный клуб по интересам, собирались, тренировались, потом с приятной усталостью шли по поселку, обсуждали свои проблемы, ощущали в себе растущую силу и уверенность. В военкомат он бумажку о спортивном разряде даже не приносил. Было известно, что такие вещи, типа „я — чемпион по карате“, в военной среде вообще не проходят, однако некоторые навыки бокса Григорьеву очень даже пригодились: какая-никакая техника и стойка, а также удар правой у Григорьева, со слов тренера, был довольно неплох. И Григорьев сделал ставку именно на этот самый удар: нужно было потерпеть, выцелить, дождаться момента, когда Хобот раскроется и двинуть ему в полную мощь, что Григорьев и сделал. И эффект получился действительно ошеломляющий. Хобот упал на пол и довольно долго не мог в себя прийти, пытался встать, но заваливался. Даже когда поднялся, его шатало и тащило вбок. Свист и улюлюканье смолкли. Вокруг стояла жуткая тишина. Все с напряжением ждали, что же будет дальше. Григорьев шмыгал сочащейся из носа кровью. А вот дальше ничего и не было.

Хобот был говно-парень. Григорьев ненавидел его до сих пор, даже иногда еще дрался с ним во сне.

Потом еще тогда, на базе отдыха в Лосево, когда, потные, отдыхали в предбаннике после парилки, многое вспоминали.

Гуляли тогда до утра. Пили много, но никто в кустах не валялся.

Три бабки пенсионного возраста, невесть как оказавшиеся в Турции и сидевшие за соседним столиком, обсуждали одно и то же: что внуков они любят даже больше своих детей. Потом все тут же стали чуть ли не хором ругать своих невесток, какие они гадкие и мерзкие. Зятьям, впрочем, тоже доставалось: „Приладился, гад, пиво пить: каждый день жрет, а ведь от пива, известно, тупеют. И на Людку орет!“ А ведь наверняка зятья их сюда и сплавили, чтобы хоть как-то от них отдохнуть. Бабки каждый вечер пережевывали одно и то же.

Григорьев заметил, что люди часто говорят одно и то же, рассказывают одни и те же истории. Некоторые семейные легенды слышишь многократно и хорошо еще, если они радикально не меняются, поскольку тогда можно было бы заподозрить, что даже первоначальная история полнее могла быть искажена. Разве что сосед Григорьева по даче Николай Петрович каждый раз при встречах рассказывал о своей жизни что-то новое, что Григорьева всегда удивляло.

Во время блокады Николай Петрович, будучи почти мальчишкой, работал на военном заводе. Смена была от восьми до восьми, а норма была пятьсот снарядов. Марию Антоновну, его нынешнюю супругу, угнали в Германию на работы в 42-м году вместо старшей сестры, которая сбежала перед самым отъездом. Было Маше тогда шестнадцать лет. Из своей деревни в Смоленской области она попала в Померанию — в одно из прибалтийских поместий, некоторое время работала в поле, а потом хозяйка взяла ее в дом, относилась к ней очень хорошо, как к своей дочери, и эти два года Мария Тимофеевна считала лучшими в своей жизни. Ей повезло: она вытащила счастливый билет. Кроме того, вскоре в сорок пятом году она нашла свою любовь и вышла замуж за Николая Петровича, и прожила с ним в согласии более пятидесяти лет. Николай Петрович работал тогда в специальной команде по вывозу из Германии промышленного оборудования и всего остального, что попадалось под руку. Это называлось репарациями. Непосредственно в боях он участия не принимал, хотя попал в Берлин через Познань (куда их привезли на самолете „Дуглас“) непосредственно перед началом штурма города. В то время в Познани садились отбомбившиеся американские и английские самолеты, чтобы заправиться там топливом и бомбами и на обратном пути тоже бомбить врага. Николаю Петровичу только что исполнилось восемнадцать и, хотя ему выдали пистолет, стрелять он из него толком не умел. Боевая часть, куда их доставили, от использования такой зеленой молодежи категорически отказалась, ребят отослали работать на конюшни под предлогом, что от неумения они перестреляют и своих.