Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

Появился он неожиданно рано утром, в штормовке, в кепочке, с грибным коробом.

Войти он решительно отказался, и мы разговаривали на лестничной площадке.

— Прошу прощения, что без предупреждения и приглашения мой визит в столь ранний час, да ведь мы пока еще не в США, то есть не стал еще ее окончательным и бесповоротным жалким придатком, — сказал он, — протягивая мне и сам закуривая папиросу с самодельным угольно-ватным фильтром.

— Что случилось? — спросил я.

— Да так, ничего особенного, ты уж прости, что потревожил. Ты вот вчера у меня был… и уснуть я долго не мог, да, собственно, и не спал почти… думал все… Впрочем, ерунда все это, наверное, во всяком случае для тебя. Пойду я, пожалуй. В лес вот собрался за грибами, тебя не приглашаю, потому что… один люблю, хочешь — пойдем, только порознь будем там…

— Спасибо, я не пойду, дела, — ответил я.

— Дела, — усмехнулся он. — Понятно. Тебе ведь сейчас торопиться нужно, свой, так сказать, шанс использовать, звездный час, фортуна… Что ж, торопись, действуй, а то ведь и опоздать можешь — другие, новые, молодые, опередят… А я вот в лес хожу. Ноги болят, а хожу. Очень быстро ноги стали уставать, а раньше устали не знал, в футбол играл весьма азартно, заядлым болельщиком был, все про любимую команду знал, в великом нетерпении игры ее ждал, будто свидания с девушкой любимой, а сейчас ничего не знаю, да и знать, если честно сказать, не желаю. Чужое все стало, даже сборная страны кажется сборной чужой страны. Вот лес и остался только, лес, грибы, тишина, уединение. Вот иду, значит, и, заметь, без завтрака, без кофе, потому как нищему не положено завтракать… Даже добровольно уйти из этой постыдной жизни невозможно по причине дороговизны ритуала, не имею права семью ввергать в немыслимые затраты… Может, решусь-таки забрести куда-нибудь в такую чащу и болота, откуда уже не выбраться и где никто не найдет… А страна совсем обезумела и похожа на мать, не признающую своих детей… Лес только пока и спасает… Забываешься все же в его тишине… да тебе этого никогда не понять.

— Почему же?

— Извини, но ты ведь пришелец, ты ведь не отсюда, ты из каких-то там металлургических степей, из шлаковых отвалов, тебе только и остается, что иронизировать, что ж, иронизируй, раз нет ничего святого, как вчера например, когда ты кота моего оскорбил, назвав его облезлым, плешивым, и с колен столкнул грубо это милое, ласковое животное, а кот смертельно обиделся, и отказался от еды, и куда-то ушел, и я его всю ночь искал, и больше я тебя знать не желаю!

И он с грохотом сбежал вниз, исчез.

А ночью позвонил и сказал, что кот так и не нашелся, и подтвердил, что отныне знать меня не желает.

В результате каких-то междоусобиц и недоразумений его дачный участок был неестественно узок и с довольно крутым наклоном, а верхняя его часть совсем уж нелепо резалась общесадовой дорогой.

Маленький деревянный домик был поставлен еще отцом и давно нуждался в ремонте, но для этого не было ни сил, ни денег.

Покосившаяся изгородь, заросли вишняка, крыжовника, смородины.

Парник, компостная яма, железная бочка.

Сарайчик, уборная.

В домике стол, диван и картина.

Рядом, слева, на пятачке садового общества, вечерами часто собирается окрестная молодежь: шум, гам, выпивки, разборки, то стакан им подай, то закусить что-нибудь.

Нет здесь ни тишины, ни уединения.

— Продай и купи что-нибудь другое, — сказал я.

Он усмехнулся, печально покачал головой и сказал, что это невозможно по многим причинам, главная из которых — память об отце, да и мать ведь еще жива, и хотя она здесь уже не бывает по причине болезни и слабости, ей будет горько, если она узнает, что их старая дача продана…

Вдруг он метнулся в сторону, влез на шаткую бочку и стал с нее карабкаться на старую яблоню, и стал тянуться к ветке, на которой еще оставались крупные, яркие яблоки, и было видно, что силы его покидают и что он вот-вот сорвется с дерева прямо на ржавый штырь, торчавший из земли под деревом, и я засуетился, пытаясь как-то помочь ему, но он крикнул, чтобы я ему не мешал, и стал карабкаться еще выше и опасно маневрировать на дереве над острым штырем, и в какой-то момент мне показалось, что он специально это делает, а зачем — не знаю…

За яблоками он тянулся, чтобы угостить меня, потом он накопал мне саженцев, связал их и потащил вверх к троллейбусной остановке, не позволяя помочь ему.

В тот же день я переправил саженцы на свой участок, где прикопал их в зиму до весны, а потом в ожидании электрички долго лежал под наветренной стороной шалаша на сене, смотрел, как ветер срывает с лесополосы вдоль железной дороги осенние листья и как они, кувыркаясь, летят в сторону города, в сторону Успенского собора на возвышенности, в дымке осеннего вечера, лежал, смотрел, слушал шум леса и шорохи мышей в соломе и ни о чем не думал.