Борис Ширяев - Ди - Пи в Италии

Но и невозможное тоже становится порой возможным. Если бы двадцать пять лет тому назад, то есть 14-го ноября 1925 г. в снежную метель на Соловецкой каторге мне сказали бы, что через четверть века в городе Риме я буду представлен Главе Династии, Наследнику Престола Царства Российского, я рассмеялся бы над этой абсолютной невозможностью.

Это невозможное — теперь очевидность.

Я иду с А. Н. Саковым по одной из тенистых тихих улиц Вечного Города к старинному палаццо, в котором остановились приехавшие в Рим Великий Князь Владимир Кириллович и Его Августейшая Супруга.

Мне хочется ущипнуть себя:

— Не сон ли?

Нет. Не сон. Явь. Осуществленная невозможность.

До Сочельника 1942 г. я вообще не знал о существовании Великого Князя Владимира. Последнее, что промелькнуло о Династии в советских газетах было короткое сообщение о кончине его Августейшего отца. Потом все смолкло. Ничего не говорили о нем и немцы. Даже близко сошедшиеся со мной офицеры на вопрос об оставшихся русских великих князьях упорно отмалчивались.

— Да, кто-то из них жив… Кажется, живет в Америке… а может быть, во Франции. Не знаем точно.

Лишь в Рождественский Сочельник подвыпивший «русский немец» рассказал мне о браке великой княжны Киры Кирилловны с одним из внуков Вильгельма Второго и о том, что у нее есть брат. Больших подробностей я добился лишь через год, будучи уже в Берлине.

Немцы имели основание молчать об этом имени. Их осведомленность о настроениях масс России была далеко не так слаба, как это принято изображать теперь. Хромало не само осведомление, но использование его, подавляемое тенденциозной предвзятостью. Но в данном случае они ясно видели, что идея свободной суверенной России тесно связана в сознании масс с принципом Русской Монархии, что оба эти представления неразрывны, и одно имя живущего где-то Наследника Российского Престола, один звук этого имени разбудит стремление к свободе среди тех, кто, подавленный и обессиленный тридцатью годами беспросветного рабства, уже готов всунуть голову в немецкий хомут и видит в этом хомуте спасение от другого, во много раз более тяжкого ярма.

Ошибаться в этом случае немцам было бы трудно. Народ смутно, стихийно, часто неосознанно, но лишь эмоционально ждал появления своего Ивана-Царевича, связывая с его образом свои надежды и упования, свою судьбу; искал его имени и ждал от него, от этого неведомого, разрешения мучительного для него вопроса:

— А дальше что будет?

Девушки южно-русских пригородов, пересмеиваясь с немецкими солдатами, учили их петь растекшийся по всей Украине куплет:

По деревням снова заструились легенды о какой-то спасшейся царской дочери, вышедшей замуж за американского миллиардера, и «царском племяннике», якобы полковнике германской армии. Называли даже его полк, ссылались на очевидцев, с которыми он якобы разговаривал и обещал, что «придет время…»

Гестапо не ошибалось, угадывая под этими разрозненными признаками политического мышления народа его волю к сопротивлению поработителям.

Все это проносилось в моей голове, когда мы шли по тихой вечерней улице Рима. Перед моим мысленным взором вставали один за другим кадры разбросанного по прожитому тридцатилетию фильма.

Вот сумрачная, строгая Соловецкая дебря, а по ней мерною поступью шествует такой же строгий и сумрачный богатырь с тяжким бременем ядреных бревен на могучем плече. Это Петр Алексеевич — «Уренский царь», истово «посаженный на царство всея Уреней» мужиками этой волости в смутном 1919 году, на защиту их, крестьян, от лихой, безбожной и грабительской советской власти. (Уренская волость Костромской губернии. Избрание ее царя — подлинный факт, описанный мною в повести «Уренский царь», «Возрождение», № 11. 12, 13.)

Думает свою державную мужицкую думу «царь» Петр Алексеевич и не ведает того, что привела его сюда, на остров страдания и подвига, вековечная русская сказка, неизбывная мечта о благодатном, благословенном Иване-Царевиче.

Фильм памяти крутится дальше, и сизые Соловецкие ели уступают место сочной зелени чинар и карагачей. Я сижу под одним из них на узорном ковре. Время действия — конец НЭП-а. Место — Ташкент, махаля Мерганчи, близ старой Шейхантаурской мечети. Мой хозяин, почтенный аксакал крупного базара, Молла-Агбар, в молодости джигит Скобелева. Мы большие друзья, и сегодня, 14-го мая, я приглашен им на особо торжественный дострахан. На ковре сласти и чеканный восточный чайник, но Молла-Агбар наливает на этот раз из него зеленый кок-чай не в обычную расписную пиалу, а в фаянсовую кружку и с низким восточным поклоном подает мне.