Лариса Райт - Плач льва

Но прошло совсем немного времени, и сомнения оставили ее, а на многочисленные вопросы о том, как работается на новом месте, она стала отвечать именно тем словом, которое и должно возникать у каждого счастливого человека, который сумел обрести себя в профессии.

— Интересно, — говорила Женя.

Ей было интересно все: бежать с утра в океанариум, следить за поведением животных, пытаться систематизировать свои наблюдения в какую-то научную форму, пробовать себя в роли тренера и радоваться первым успехам своих питомцев, а вечером возвращаться домой, заниматься хозяйством, ждать Майка, чтобы потом вместе, взявшись за руки, бежать в обнимку с серфами навстречу океанским волнам. Ей было интересно жить. Будущее казалось определенным, счастливым и радужным. Москва, Дижон, бриары стали добрыми призраками прошлого, что привели ее к настоящему, которое не хотела бы она менять ни на какое другое.

— Боитесь менять свое настоящее на какое-то другое? — Заведующая центром будто испытывает Женю на прочность.

— Нет. Уже нет. А вам было страшно открывать центр? Как вы на это решились?

— Мне, Женечка, нужно было открывать центр, нужно. — Искры из глаз пропадают, голос становится глухим и серьезным, плечи округляются, и вся женщина становится вдруг еще меньше, кажется потерянной и беззащитной. — Мой сын болел самой тяжелой формой аутизма. К сожалению, ему нельзя было помочь, да и ни медицина, ни государство тогда не уделяли практически никакого внимания проблемам таких детей. Возможно, если бы тогда существовали центры, подобные нашему, человек даже с его патологией мог бы прожить дольше.

— Сколько… сколько ему было?

— Пятнадцать. Теперь его уже пятнадцать лет как нет. Знаете, Женя, у меня есть дочь и внуки, но если бы не было этого центра, я считала бы, что живу зря. Я не смогла бы понять, зачем Господь послал мне такое испытание, обрек на годы безрезультатной, никчемной борьбы, а сейчас я уверена, что прошла этот путь для того, чтобы давать шанс другим. Есть, правда, во мне слабость, которую не могу преодолеть до сих пор. Она, наверное, ужасна и непростительна, но я считаю, что заслужила окружать себя только надеждой, а не безысходным страданием. Я отказываю в помощи больным со смертельным диагнозом. Это может показаться кощунственным, ведь сама я сражалась каждый день за каждый год, каждый день, каждую минуту. Я, как никто другой, могу понять, что чувствуют, о чем думают эти женщины, детям которых суждено прожить очень недолго, но и никто, кроме меня, не поймет всю опустошающую бесперспективность любых усилий. Я, Женя, не могу давать надежду, заранее зная, что в конечном итоге она превратится в прах. Мне важно видеть в конце пути жизнь, а не смерть, поэтому здесь вы не встретите детей с необратимыми изменениями мозга. Что ж, — она резко хлопает по столу и снова становится прежней — уверенной в себе деловой женщиной, — тем легче будет вашим дельфинам расшевелить наших «зайчиков». Сейчас я найду для вас, что обещала. — Она быстро перебирает папки, пролистывает кипу бумаг. — Здесь у меня информация о сотрудниках. Адреса детишек, у которых есть братья и сестры, как договаривались, вам дадут в канцелярии. А мы сейчас подберем вам дрессировщика, который сможет быть полезным. В принципе, никто из них не откажется оказать посильную помощь. Я сейчас расскажу о каждом, и вы тогда…

Женя решается перебить:

— Лучше один раз увидеть. Я приду на занятия.

Если жизнь Юли и отличалась разнообразием, то касалось оно лишь тех мест, в которых ей предлагалось бывать по работе. В остальном существование катилось по проторенной многолетней колее: ребенок, детский сад, поездки к родителям на выходные, редкие внезапные знакомства и неожиданные свидания, ничем серьезным не заканчивающиеся, и тщательно планируемые ежемесячные короткие встречи с мужчиной, который все еще казался Юле особенным и желанным, хотя не давал ей ни малейшего повода на что-то надеяться. Вся жизнь казалась девушке запрограммированной: детский сад, рабочий день, детский сад, дом, ужин, кровать — и так сутки за сутками, за исключением выходных, сценарий которых тоже казался срежиссированным на годы вперед: поезд, объятия мамы и папы, суета, разговоры, сборы, снова объятия и опять поезд. И даже разговор, который выдерживала она раз в месяц, казалось, имел свой сценарий, от которого невозможно было отступить.

— Здравствуй, вот. — Она протягивала конверт.