Кэтрин Хайд - Пурпурное сердце

Таким образом, я в какой-то степени уберег его от неверного шага. Смог заставить его думать о мести, в которой не будет ни крови, ни переломанных костей, ни тюрьмы.

Так начинается эта история.

И вот ее продолжение.

Каждый понедельник и четверг миссис Макгерди вместе со своей кошкой Энджел спускается в подвал, где занимается стиркой. Это длится более часа. У нее подвал с наружной лестницей, так что Эндрю может стоять прямо за дверью черного хода и следить, чтобы она вдруг не прошла в дом. Если она наткнется на него, он просто скажет, что зашел поговорить насчет того вечера в субботу. Я услышу разговор и выбегу через парадную дверь.

Но такой неожиданности не случается.

И пока она стирает в подвале, я пробираюсь к ней в дом и очень тихо — имейте в виду, что стиральная машина работает шумно, но я все равно стараюсь все делать без звука — переворачиваю все вверх тормашками.

Тостер. Все лампы. Часы. Огромное радио. Подсвечники. Вазу с цветами на столе, из которой выливается вода. Чайник на плите. Короче, все, что можно перевернуть.

Потом мы с Эндрю возвращаемся ко мне домой и наблюдаем из окна и молимся, потому что, если наша идея сработает, она расскажет о случившемся по крайней мере соседям. Конечно, лучше всего, если она вызовет полицию.

Не проходит и пары часов, как к ее дому подруливает полицейская машина.

Мы живем в маленьком тихом городке, и патрульная машина возле чьего-то дома неизменно привлекает внимание. Соседи тут же собираются на улице посудачить о происходящем.

Мы с Эндрю тоже среди них.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Миссис Макгерди ограбили?

Мистер Блейк, который живет неподалеку, отвечает: «Нет, она уверяет, что ничего не украли. Говорит, что кто-то пробрался к ней в дом и перевернул все вверх ногами».

Мы с Эндрю закатываемся от хохота, и Эндрю говорит: «Все сходится. На прошлой неделе она мне сказала, что у нее соусники под потолком летают».

Теперь все прислушиваются к нашему разговору, подходят ближе, интересуются: «Вы думаете, она тронулась умом?» Кто-то замечает: «Да, вы знаете, мне тоже это показалось странным. Я имею в виду, кто будет устраивать такой погром в чужом доме? Все это смахивает на бред сумасшедшего».

Как раз когда мы сплетничаем, подходит совершенно незнакомый человек и рассказывает очередную байку про миссис Макгерди. Говорят, что она сама перевернула все вверх дном в собственном доме, чтобы привлечь к себе внимание.

С этого дня все называют ее не иначе как чокнутая миссис Макгерди.

Даже удивительно, как ловко у нас все получилось. И немного страшновато от того, как быстро соседи составляют мнение о тебе и так неохотно его потом меняют. Это, кстати, полезно усвоить в качестве теории соседских взаимоотношений.

Мы это сделали не из мести. Мы стремились спасти остатки достоинства Эндрю. На самом деле никому из нас и дела нет до того, что думает или говорит про нас миссис Макгерди.

Разумеется, это было лишь частичное решение вопроса. Его отец не перестал быть садистом-алкоголиком, а мать — тряпкой. И если уж говорить начистоту, это вообще не решало проблемы. Старуха была не единственной, кто высказывался в таком духе о родителях Эндрю. По правде говоря, если бы кто-то оказался очевидцем той сцены на набережной, то наверняка подумал бы: «Да, старуха, конечно, дура, но насчет Уиттейкеров она точно подметила».

Но зато это позволило Эндрю поверить в то, что он решил проблему. И мы чувствовали себя так, будто восстановили справедливость.

У нас был жесткий уговор: никогда-никогда ни словом, ни жестом не выдавать, что это сделали мы. Потому что слово не воробей… И тогда не только реабилитируют старуху, но разоблачат Эндрю как злоумышленника. Поэтому мы дали друг другу клятву унести эту тайну с собой в могилу.

Я так и сделал.

И только сорок лет спустя, оказавшись на собственной могиле, я решился рассказать об этом.

А что касается кошки, так прав я. Кошку звали Энджел.

Он стоит, сцепив руки за спиной, пристально глядя на свою мать. Мать Уолтера. Нет, на свою мать. Он уже не знает, есть ли какая-то разница, да и неважно это, в конце концов.

Он в Оушн-сити, в помещении для гражданской панихиды. Нет никакой формальной службы, просто каждый прощается с умершей. В зале стоит открытый гроб, и люди приходят и уходят, отдавая последнюю дань уважения. Высокие окна из витражного стекла придают моменту оттенок скорбной величавости. Ковер на полу темно-коричневый, толстый и мягкий. Такие похороны, думает он, наверняка обошлись семье в круглую сумму. Например, гроб. Тысячи долларов за ручную работу уйдут в землю. Он бы предпочел, чтобы люди, которые любили Милли, потратили на нее столько денег, когда она была жива.