Александр Любинский - Виноградники ночи

Дед был деловым человеком, а не русским барином. Поэтому, думается, он сначала заключил с Нинкой устный договор, согласно которому она будет подставлять ему зад по требованию, а он будет давать ей за это не менее рубля. А может быть, все получилось поначалу само собой, а потом уже оформилось в устное соглашение. Как бы то ни было, с тех пор Нинке у деда был открыт хоть и ограниченный, но устойчивый кредит, который можно было бы назвать условным, поскольку брала она у деда деньги не только на водку, обещала отдать, но, разумеется, никогда не возвращала.

После смерти Ривы дед стал появляться с Нинкой на людях, все тяжелее опираясь на ее плечо, поскольку слабел. А она безропотно делала все, что он скажет — разбирала сарай, развешивая для просушки на заборе старое ривино тряпье, таскала воду в бочку с гнилым дном, приобретенную дедом по счастливому случаю, дабы она была всегда наготове в качестве противопожарного средства, и даже ездила с ним в далекую Москву, когда ему требовалось уладить пенсионные и другие дела.

После его смерти она стремительно заскользила вниз, и уже через год превратилась в старуху. Она пришла ко мне однажды просить денег, когда я приехал на дачу по какому-то делу — видно, увидела свет в знакомых окнах. Серые растрепанные волосы, ввалившийся рот, лихорадочный блеск в глазах… Я протянул ей рубль, она жадно цапнула его; приблизив ко мне синюшное лицо Медузы, проговорила «Ты ведь знаешь, я жила с твоим дедом!», и лицо ее осветила странная улыбка — то ли горечи, то ли торжества.

На днях я вышагивал по улице вдоль ворот — три шага в направлении мотороллера официанта Шая, три шага в направлении почтового ящика, прикрепленного к забору (можно иногда удлинить путешествие и под видом проверки двери, ведущей на задний двор, сделать еще пять шагов — дверь должна быть всегда заперта). Я размышлял о начатом мною повествовании и так задумался, что едва не миновал мотороллер Шая. Только когда осталось всего четыре шага до автобусной остановки, я остановился… Вечерняя Невиим простиралась предо мною, и глядя на нее, я вдруг подумал, что обязательно нужно кого-нибудь убить. Я повернул обратно, и когда подошел к воротам, за которыми гудел переполненный ресторан, вполне утвердился в этой мысли. Во-первых, просто руки чешутся кого-нибудь порешить — например, вот эту гогочущую американскую парочку — я уже знаю, они будут сидеть дольше всех, и уже за пустым столом все говорить и говорить на своем лающем американо-английском, а мне ведь надо успеть на последний автобус!.. Во-вторых, повествование значительно оживится, если появится труп. Как там в учебниках по написанию детективов? — «Ранним утром, совершая обычную пробежку по Центральному парку, Дэвид Коллинз свернул в кусты, чтобы облегчиться. Направив струю на груду опавшей листвы, он вдруг увидел, как из-под листьев медленно высунулась скрюченная рука!»

Разумеется, я не успел на автобус и вынужден был снова идти пешком. Но ночная прогулка пошла на пользу, и когда я подымался по лестнице вверх в свою квартиру мимо квартиры слепого рава Мазиа, что живет на первом этаже, сцена уже столь явственно оформилась в моем мозгу, что осталось только включить компьютер и настучать ее…

Итак, они завтракают на веранде. Они сидят за круглым столом на равном расстоянии друг от друга, образуя равносторонний треугольник, вписанный в круг. Залман читает газету. Он похож на доктора Тарраша: узкое лицо, маленькие близко посаженные глаза, аккуратные усики, слегка подкрученные вверх. Время от времени он касается рукой перекрахмаленного воротничка рубашки — он натирает шею — и недовольно морщится. Мина — в просторном ситцевом платье, Ребекка — в утреннем кружевном пеньюаре… Христя с округлившимся животом, выступающим из-под передника, то появляется снизу из кухни, то вновь исчезает.

Все молчат, поскольку любое неосторожное слово может взорвать напряженную тишину, нарушить хрупкое перемирие. Эта классическая сцена завтрака в буржуазном доме времен расцвета капиталистических отношений прерывается неожиданным возгласом Залмана: «Его убили!» — восклицает он, подымая от газеты свои водянистые глаза с короткими рыжими ресницами. «Кого?» — спрашивает тревожно Мина, ложечка с бисквитом в руке Ребекки замирает… «Отца Феодора, настоятеля русского собора! Здесь, за углом!» «Я знаю его». «Точнее сказать, знала, Мина! — говорит Ребекка и ложечка с бисквитом возобновляет свое плавное движенье. — Он был милый человек, этот отец Феодор. Непонятно, кому нужно было его убивать… Где это произошло?» «Вот написано: на втором этаже Сергиева подворья. В его кабинете». «Странно, очень странно…». «Что ты имеешь ввиду?» «В подворье вот уже несколько лет — интендантский склад англичан. Зачем он оказался в своем бывшем кабинете?» «Знаешь, дорогая, этому можно найти тысячу объяснений. Пишут, что отец Феодор в последнее время проявлял все большее беспокойство в связи с ростом советского влияния на заграничную церковь. Связывают это с недавним посещением Иерусалима московским патриархом». «Но какое это имеет отношение к конкретным обстоятельствам убийства? Кстати, как он был убит?» «Ударили тяжелым предметом по голове. Где это? А, вот… предположительно, орудием убийства послужил светильник. Труп больше недели пролежал в кабинете, пока не был обнаружен рабочим, случайно забредшим на второй этаж подворья». «Эти вечные русские дела, — говорит Мина, — как они надоели! Казалось бы уехали далеко — так ведь нет! И здесь догоняют». Рассеянный взгляд Ребекки останавливается на сестре. «От них нельзя отмахнуться. Слишком много интересов переплелось в этом месте». «Ты имеешь ввиду Иерусалим? Великолепно, великолепно! — восклицает Залман, отбрасывая газету и подымаясь из-за стола. — Иногда в тебе просыпается способность мыслить. А я-то думал, иные заботы полностью уничтожили ее!» «Да и у тебя слишком много забот. Как только ты все успеваешь…». «Христя, — говорит Мина, — Христя, ты что, заснула?» И впрямь, Христя тревожно застыла с горкой грязной посуды в руках… Вдруг она начинает плакать — беззвучно, с искривившимся лицом. Слезы капают на ее дрожащие руки, и посуда начинает позвякивать — серебристо и тонко. «Ах, да, ты знала его… — говорит Ребекка. — Ты ведь чуть не каждый день туда ходила…». Христя кивает головой, поворачивается, медленно скрывается в своем подвале.