Эрвин Штритматтер - Оле Бинкоп

В комнате для приезжающих все глаза устремляются на Мишера.

— Ну как там? Зажмут они Бинкопа между колен да накостыляют ему как следует?

— Они ему уже уши нарвали! — Мишер тут же прикусил язык. Как бы не повредить своему предприятию!

Его слова дают повод лесопильщику для небольшой речуги. Речуги с заигрываньем и подмигиваньем.

— Колхозы? Это не было предусмотрено, и так далее. — Он подмигивает слушателям. — Я ничего не хочу сказать против наших друзей, но Россия — это Россия, много земли и мало прилежных людей. А Германия — это Германия! Sorry, но немцы не сторонники машинного производства зерна и картошки. Мы стоим за разумный сельскохозяйственный труд.

Тутен-Шульце глотками пива ополаскивает свои одобрительные кивки. Готгельф Мишер такого вида одобрения себе не позволяет, но душа его пламенеет, присоединяясь к мнению оратора, и бородавка на подбородке наливается кровью.

Но вот начинает разглагольствовать Серно. Его жирный голос, кажется, идет из закупоренной граммофонной трубы.

— Господь наслал кару на Блюменау, потому что люди не хотят покорствовать ему, как прежде. Не успел господь прибрать к себе Дюрра, одержимого духом беспокойства, — так ведь? — как он уже наказует безумием почтенного человека Оле и натравливает на нашу общину, так ведь?

В другом помещении Ян Буллерт уж вовсе распоясался. Он говорит что на ум придет, он бранится, и такая форма речи, надо сказать, удается ему наилучшим образом.

— Всем известно, что товарища Бинкопа в свое время — уж не знаю, из ревности или еще по каким-либо причинам, — треснула по голове реакция, и довольно основательно треснула! К сожалению, Бинкоп, несмотря на настояния товарищей притянуть к ответу обидчика, этого не сделал, надо думать — из мужского самолюбия. Но удар, полученный им, не остался без последствий. Товарищ Бинкоп болен. Своими безумными затеями он поверг в смятение всю деревню. А началось все зимним вечером от удара палкой. Пусть теперь выступят те, кого это касается, в первую очередь, конечно, Бинкоп. Переходим к прениям!

Пауза, как и положено. Никто не хочет говорить первым. Адам Нитнагель боится замолвить доброе слово за Оле. Они сразу ткнут его носом в старый социал-демократизм.

Фрида Симсон, бледная от честолюбивых замыслов, лихорадочно подыскивает подходящую к случаю цитату из классиков. Кроме того, товарищ Вуншгетрей тоже еще ничего не сказал. Вон он сидит, слушает и будто бы высокомерно улыбается. Положение неясное и крайне щекотливое. Фриде кажется, что она балансирует на проволоке.

Вильм Хольтен за Оле и его колхоз, но сказать об этом не смеет. Человек, обесчестивший девушку, уже не полноценен. К тому же Фрида ему пригрозила: «В деле Бинкопа придерживайся средней линии, не то тебя потащат в контрольную комиссию!»

Товарищ Данке соблюдает нейтралитет. Как бы там ни обрабатывалась земля — сообща или единолично, — крестьяне все равно будут покупать в кооперативной лавке. И на плане торгового оборота это не отразится.

Эмма Дюрр напыжилась, словно курочка, перед тем как занестись по весне:

— Оле, говорят, ты сумасшедший, слышал?

Ян Буллерт:

— Я этого не утверждал.

Все смотрят на Оле. Он бледен как смерть. Мускулы на его лице подергиваются. Кажется, что он откусывает слова от огромной глыбы и выплевывает их.

— Я не болен. И я не сумасшедший. Возьмем хорошего крестьянина, — говорит Оле. — Он хозяйствует и работает как черт. Не полагается ни на случай, ни на погоду. И добывает из своей земли все, что она в состоянии дать. Государство хорошо платит за продукты. Крестьянин богатеет. Возьмем плохого крестьянина. Он хозяйствует спустя рукава и в основном уповает на счастливый случай. Его земля дает половинный урожай. У него мало что остается для продажи государству, поэтому он непроизвольно вредит ему и сам не вылезает из бедности. Способности у людей не одинаковые. Недавняя крестьянка Аннгрет по воскресеньям разъезжает в шарабане. Крестьянка Софи поскорей улепетывает домой, потому что у нее нет праздничного платья, не говоря уж о шарабане. Крестьянин Серно велит за свой счет покрасить церковь; крестьянина Барташа лентяем не назовешь, но у него не хватает денег обнести забором свой палисадник. Я день и ночь думал над тем, как сгладить эту разницу. Я делаю опыт. Наседка три недели сидит на яйцах. Потом она вдруг чувствует: что-то под ней изменилось, что-то новое возникло под ее грудкой. Это цыплята. Вы поймите, они не хотят тихо сидеть, они хотят выбраться из гнезда в мир, искать червей, клевать, хлопать крылышками, радоваться. Наседка себя не обманывает. Она выходит из гнезда и ждет — что будет. Она идет следом за тем новым, что выкарабкивается из-под ее крыла. Она это новое стережет и защищает. Попробуйте-ка изловить цыпленка. Я бы вам этого не советовал. Руки у вас будут все в крови, и клевать она будет вас так, что вы взвоете, и вам, ей-богу, будет не до смеха. Мы, как наседка, сидим в гнезде, в нашем тепленьком сегодня. Застоялый воздух в теплой комнате начинает вонять. Будущее представляется нам сквозняком. Неужто же нам быть глупее обыкновенной наседки? Неужто же нашим внукам, указывая на наши могилы, говорить: «Здесь лежит мой дед»? Не лучше ли, если они скажут: «Вон пасется стадо — эту породу вывел мой дед. Взгляните на этот парк, мой дед с товарищами его насадил, а они не были ни помещиками, ни рабами»? От вас зависит то, как о вас будут говорить! Новая дорога ведет через дремучий лес. Что подстерегает тебя впотьмах? Что бросается с дерева тебе на плечи? И все же мы будем валить деревья, расчищать лес, создавать цветущие луга. Звери будут резвиться на них с утра и до вечера. Рука человеческая прикоснется к дикой яблоне. Мелкие и кислые яблоки нальются золотым соком, станут большими и тяжелыми!