Эрвин Штритматтер - Оле Бинкоп

Старый хозяин ничего не делал понапрасну, зазря он даже не бранился. Каждое его бранное слово стоило пфенниг, а то и больше. Чем длиннее была назидательная речь, тем меньше становилось жалованье, которое Рамш выплачивал Мампе Горемыке. Но тот все равно считал, что теперь он спасен, был благодарен за еду, которую старая брюзга-кухарка ставила для него на лежанку, каялся и на следующий вечер в свою очередь выслушивал жалобы старика Рамша.

В старом хозяине сидела изнурительная болезнь. Он подцепил ее во время увеселительной поездки в Берлин. Но никто, сохрани боже, не должен был знать о ней, и прежде всего фрау Рамш, хоть она и жила с ним под одним кровом. Да, старик Рамш очень страдал от нарывов, выскакивающих то тут, то там.

— Вам бы попробовать мазать их пережженной еловой смолой, — посоветовал Мампе.

Нет, старый лесопильщик мазал свои гнойники зельем, полученным от матушки Себулы. Теперь он вознамерился лечить их настойкой асафетиды и, чтобы не возбуждать подозрений, послал Мампе к аптекарю за этим снадобьем.

Так вот и дружили Мампе и старый хозяин. Но даже асафетида не спасла старика Рамша. Он скончался от «продолжительной и тяжелой болезни».

Свою привязанность к старику Мампе Горемыка попытался перенести на его сына Юлиана, нынешнего лесопильщика. Юлиан унаследовал Мампе, ни от чего не отказчика, но не слишком охочего до работы, заодно со всем прочим, числившимся в инвентарном списке.

В минуты просветления Мампе Горемыка вспоминает о предостережении бывшего своего школьного учителя: «Господь все видит, и тебя тоже!» Он старается наладить отношения с господом богом и для пробы становится благочестивым. Просит у бога то того, то этого. Но бог не хочет подменить собою бургомистра Нитнагеля. Он внемлет рабу своему, лишь будучи в хорошем расположении духа. В последнее время бог сделался безотказен. Мампе вынужден это признать. «Разведи, господи, пути лесничего и лесопильщика!» — молится он, и до господа доходят его молитвы. Господь помогает скрыть от глаз людских пропитие стомарковой кредитки.

Мампе Горемыка опять работает на хуторе Серно. Времена сейчас худые. Нельзя затребовать из сиротского приюта работоспособного мальчонку. Батраки — то бишь помощники в сельском хозяйстве — редки, да и те, как волки, в лес смотрят. Не успеют шапку снять и почтительно поздороваться, уже заговаривают о тарифе. Тариф для Серно такое же зачумленное слово, как обязательные поставки и мор на свиней.

Тощая фрау Серно надраивает душу Мампе Горемыки после его последнего, четырехдневного, запоя.

— Господь карает грешников после смерти тем, чего они всего больше вожделели при жизни. — Она подъемлет к небу белесые глаза. — На распутников он насылает развратных баб, и те вытягивают из них все соки.

«Ну, значит, тебя, худое сверло, я на том свете не встречу», — думает Мампе.

— Стяжателя он погребает под кучей денег.

«Не иначе как инфляционных», — думает Мампе.

— Пьяницу заливает водкой.

«Ну, это меня уже до некоторой степени устраивает», — думает Мампе. Он берется за работу и трудится не покладая рук. Он снова доволен собой, и Серно доволен им.

Вечером на своем ложе — некогда портновском столе — Мампе переваривает Сернову картошку в мундире. На кровать Мампе нашелся покупатель, на стол никто не польстился. Он слишком большой и весь исковырян зубчиками портновской шестеренки при раскрое брюк и курток.

Мампе опять исполнен желания начать новую жизнь. Прежде чем улечься спать, он вынес из своей комнатушки в сарай все, что имело бутылочную форму и могло напомнить ему прежнее, — даже бутылку из-под уксуса.

Под деревенскими липами стрекочут кузнечики. Мампе, лежа в темноте, прислушивается, к песням зеленых скрипачей. Они живут солнечным светом и зеленью листвы. Мампе сроду не видывал пьяного кузнечика.

Дверь в его комнату распахивается.

— Мампе, are you there? [63] Ты здесь? (англ.) — Скрипучий голос заглушает радостное стрекотанье кузнечиков. — Ты дома? Отвечай же!

Мампе предпочитает не быть дома, но внезапно вспыхивает спичка. Он закрывает глаза. О, быть бы ему сейчас кузнечиком в липовой листве! Поток проклятий обрушивается на него! В них то и дело врывается слово растрата.

Мампе, как и всегда в свои трезвые дни, на все соглашается без возражений. Дверь захлопывается. Рамш уходит. Но маленькая комната еще полна проклятий и непристойной брани. Кажется, что эти слова, как жирные мухи, бьются об оконные стекла.