Катарина Хакер - Бедолаги

Элберт все еще стоял, ухмыляясь, в дверях, и Джим вдруг понял, что тот нипочем не расскажет про Мэй просто так, без ответной услуги. Если вообще что-то знает. Он не выпустит Джима из своих лап, не оставит его в покое, не даст уехать из Лондона. И еще Джим слишком поздно понял, что следом за ним кто-то поднялся по лестнице.

— Врезать, но умеренно, — приказал Элберт и вытурил их из комнаты. Джим не открывал глаз. Рядом послышался голос Бена. Джим пошевелил ногами и представил, что лежит тут как спеленутый младенец. Осторожно вытянул правую ногу, потом левую. Похоже, кровь течет до сих пор, щекочет подбородок и шею, левая рука болит невыносимо. «Вывернули», — мелькнуло в голове. Закрыл глаза покрепче, «как зверь» — вот что он подумал и почувствовал на глазах слезы. Резким движением ему удалось выкрутить плечо, боль ударила в голову, будто отделяя ее от тела. Ноги лежали теперь ровно, и, когда Элберт двинулся к нему, он сразу понял, что сейчас будет. Элберт зашел спереди, наступил всем весом на его левое колено, Джим взвыл от боли. Когда он пришел в себя, было очень тихо. С трудом сел, потерял равновесие, но все-таки удержался, оперся на правую руку, открыл глаза и увидел перепуганное лицо Элберта. В комнате стояли только стол и несколько стульев. Вот, значит, про какой новый офис он писал в записке. Свежевыкрашенные стены, другая комната служит складом для автомобильных приемников, мобильных телефонов, сигнальных устройств — всего того, чем Элберт торгует на Черинг-Кросс, нового и подержанного, а все-таки прибавлявшего по два-три фунта к мечте о собственном ресторане в Кенсингтоне.

— За кого ты меня принимаешь? — проговорил Элберт с деланной грустью в голосе и протянул руку, помогая Джиму подняться. — Ты же меня обул, сам знаешь.

У всех своя мечта. Ресторан в Кенсингтоне. Домик с садом, вишневое дерево в саду. А что у Бена, Джим не знал. Увидел его жирное лицо, глазеет через дверную щель, и передернулся. Дерьмо поганое. Ни дома, ни вишневого дерева. Мэй исчезла, и они вынудят его продолжать. Без Мэй ему не выпутаться. Он испытывал жгучий стыд.

— Мы действительно хотим тебе помочь. — И Элберт скривил лицо в сочувственной улыбке, показывая ему фотографию Мэй и текст объявления о розыске, какие обычно вешают на станциях метро. Джим не в первый раз узнавал лицо на таком листке, но чаще это бывали подростки, вчерашние дети, которые, как и он сам, вылезли из поезда на вокзале, Ливерпульском или Сент-Панкрас, жадные и глупые, быстро оголодавшие, готовые броситься на шею любому, кто пообещает пару фунтов и осуществление их мечты невесть о чем, готовые копаться в грязи ради того, что считают жизнью, настоящей жизнью, на свой лад даже отважные, хотя сами не знают, против чего восстали и зачем. А потом они возвращаются, как он сам и как Элберт, к малой и недостижимой мечте, к картине мира и покоя, затуманенной в их воспаленных мозгах, к детскому оазису, обители всех надежд, и воображают, будто поняли, в чем состояли их цель, гордость и устремления. Но уже поздно. Кому-то из них Джим давал по морде, когда Элберт велел, когда они его самого доставали, но ничего особенного при этом не испытывал — так, легкое успокоение. И чуточку отчаяния. Так легкая царапина вдруг да заболит, будто ножом вырезали что-то из мозга, вырезали воспоминания. Хотелось бы однажды рассказать об этом Мэй, в постели, лежа в ее объятиях, засыпая. В этой царапине, в этой ране всегда был свет, ослепительный свет. Фотография Мэй на станциях метро. Разыскивается. «Имеющих сведения просим сообщить…» — и номер частного мобильного телефона? Как Элберт себе это представляет? Джим разглядывал снимок; у него не было ни одной фотографии Мэй. Осторожно пошевелил рукой и застонал. Надо собраться. Она совсем близко, позовешь — не услышит, но стоит протянуть руку… Только бы вспомнить. Такая острая тоска, будто вырвали из сердца живой кусок, и он едва сдерживается. Элберт усмехнулся. Сходил в другую комнату, вернулся с тремя пакетиками, насыпал на столе три ровные полоски.

— Помнишь, Джим, как ты трепался про последнюю черту? Ты, мол, подведешь черту и уедешь в деревню?

Джим молчал, наблюдая, как Элберт и Бен склонились над столом, втянули в нос белый порошок и ободряюще ему закивали. На заднем плане ему виделся слабый контур — затылок Мэй, тоже наклонившейся вперед. Он ненавидел, когда она нюхала наркотики или принимала таблетки, ненавидел ее выражение лица, когда она с глупым хихиканьем прижималась к нему, лезла рукой в штаны. Поймали его на том, что он избил Мэй. Поймали из-за Эллис. Он шагнул к ним ближе, прямо к Бену.