Вячеслав Пьецух - Суть дела (сборник)

Прошло не так много времени, ребра мои срослись, синяки сошли, и у нас с Ларисой образовался романчик, впрочем, скоротечный, поскольку регулярно слушать ее стихи мне было невмоготу. Кто бы мог подумать: впоследствии, уже при пещерном капитализме, она одной из первых, если иметь в виду круг моих знакомых, эмигрировала в Израиль, но скоро одумалась, возвратилась, завела на Балчуге салон красоты и нажила себе убедительный капитал.

Много воды утекло с тех пор, я и пооблысел, и похоронил обоих родителей, оставшись, таким образом, круглым сиротой, как почти все мои сверстники, которым под пятьдесят. Говорят, я неприлично вел себя во время похорон, так как оба раза бродил по кладбищу и высматривал на каменных надгробиях игривые литературные фамилии, пока мои дальние родственники, сгрудившись у раскрытой могилы, делали вид, что они скорбят.

За истекший период я извел пропасть писчей бумаги и написал две повести, множество рассказов более или менее лирического направления и один роман из жизни молодежи 70-х годов ХХ столетия под названием «Алфавит».

Я по-прежнему обивал пороги московских редакций и успел приобрести довольно широкую известность как зануда, посредственность и маньяк. Разумеется, все мои попытки напечатать хоть что-нибудь из написанного оставались безрезультатными, но я свои неудачи уже не так остро переживал. «Вода камень точит» – говорил я себе и жизнедействовал как-то машинально, по раз и навсегда заведенному образцу.

Наконец, свершилось – и тринадцати лет не прошло с тех пор, как я всерьез принялся за перо, в начале 80-х, когда еще был жив богдыхан Брежнев, в альманахе «Родник» напечатали мой рассказ как раз про метростроевца из крестьян. Я получил огромный гонорар (в те годы писателям платили как космонавтам), купил себе роскошный костюм, несколько раз обмывал с товарищами победу, и у меня еще оставалась порядочная сумма на прожитье. Я, ошалевший от счастья, носился со своим экземпляром альманаха, как дурень с писаной торбой, и даже как-то предъявил его Главному церберу при Доме литераторов, который сказал мне, старый пень, наглец этакий:

– Ну и что?

Дальше – пуще. Издательство «Современная литература» вдруг взялось выпустить в свет целую книгу моих сочинений, состоявшую из романа, обеих повестей и десятка рассказов под общим названием «Алфавит». Я уже чувствовал себя настоящим писателем, ходил с отцовским портфелем крокодиловой кожи и нахально препирался с заведующей редакцией прозы, не совсем нормальной пожилой дамой по фамилии Ложкина, которая косила на левый глаз. Все зря; усилия с обеих сторон оказались напрасными, ни Ложкиной не удалась исковеркать мои тексты, ни мне отстоять их первородство, так как умер добродушный рамолик Брежнев и ему на смену пришел угрюмый жандарм Антропов, взявший в свои руки страну, как быка берут за рога, и навел такой страх на подопечную публику, что всякая полезная деятельность без малого замерла; одним словом, набор моей книги на всякий случай рассыпали, и это дело сошло на нет.

Я, однако, не унывал. В связи со скандалом в «Современной литературе» я приобрел в известных кругах репутацию «пострадавшего за правду», как это у нас называется на Руси, чуть ли не диссидента, и обо мне один раз упомянули в «Вечерней Москве», два раза просили автограф и даже как-то пригласили выступить в клубе винзавода в районе Тверских-Ямских. Я в то время неустанно гнул свою линию, то есть писал ночами и таскался по редакциям, но так ничего и не выходил, пока не свершилась Четвертая русская революция и не дал о себе знать пещерный капитализм. Тогда я собрал в отцовский портфель все самое броское, ожесточенное и прямиком направился в одно из первых кооперативных (на самом деле частных) издательств, которое славилось своей независимостью и резкой антипатией к режиму большевиков.

Я вышел из дома при портфеле крокодиловой кожи и двинулся в сторону неблизкой Смоленской набережной, где располагалось славное кооперативное издательство, время от времени ошалело озираясь по сторонам. Я довольно давно не хаживал в этом направлении и вообще никуда не выходил из дома, кроме как в мой научно-исследовательский институт, до которого было рукой подать, и теперь городские виды, сызмальства мне знакомые, оказались едва узнаваемыми и навевали тяжелое чувство, даже отчасти страх. То и дело мне попадались стаи буйноволосой или, напротив, наголо стриженной молодежи с дурацкими косичками на затылках, что-то горланящие на малопонятном наречии, повсюду торчали бог весть из чего сколоченные балаганы, торговавшие всякой мелочевкой, газовыми пистолетами, куревом и спиртным, появились невозможные вывески, писанные латиницей, тротуары были замусорены сверх всякой меры, а стены домов сплошь обезображены инскрипциями на каком-то варварском языке. Словом, это был незнакомый город, а не Москва.