Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

— Я жена поэта Ерухимовича, — с ласковой интимностью сказала она, — он так любит ваше творчество, он даже вам немного подражает. Это его книга, напишите ему здесь какие-нибудь теплые слова.

Я наугад раскрыл книжку и тихо ахнул.

— Это не подражания, — сказал я сдержанно, — это просто мои четверостишия.

— Вот видите, — неясно ответила жена поэта Ерухимовича, — он так любит ваши стихи, что они ему как свои. Напишите ему теплые слова!

Я бы ему лучше вслух сказал, подумал я, но взял себя в руки и с елейной вежливостью отказался.

Мог ли я не записать такое? А дивные и грустные слова той пожилой женщины, что как-то в Ашкелоне специально пришла за сцену, чтобы рассказать, как она скучает по родному городу Виннице? И по еде, которую она там ела. А разве здешняя хуже? — спросил я. И женщина сказала, оживившись:

— Что вы! Все молочные продукты там у нас намного и вкуснее, и нежней! И намного дешевле!

После чего запнулась и добавила:

— Только немного радиоактивные.

Художник Миша Туровский мне рассказывал, как на его какой-то выставке подошел к нему изысканный интеллигент, с невыразимой упоенностью задавший ему чисто художественный вопрос:

— Это у вас пейзаж или акварель?

От подобных фраз и историй у меня теплеет где-то глубоко внутри (душа у меня есть), и освежается неизбывная любовь и жалость к человечеству. Я б собирал, ни на что не отвлекаясь, целые сборники таких нечаянных речений, и поверьте — это было бы не менее интересно, чем высказывания знаменитых, которые повсюду издаются и читаются взахлеб.

А случаи, которые сверкающими блестками так украшают декорации нашего земного прозябания? В любом почти застольном разговоре вдруг они мелькают — успевай записывать, надеешься на память, но наутро… Пить, конечно, надо было меньше. Вот почему я так ценю любые записные книжки. То, что смог я разобрать в своих, и составляет эту малосвязную главу.

У моего приятеля есть один знакомый, мужичок лет сорока, большой любитель и ходок. Однажды он поставил свою машину в неположенном месте, а когда вернулся, молодая полицейская женщина уже прилаживала ему на ветровое стекло квитанцию со штрафом. Погоди, закричал он, вот же я, сейчас уеду. Но ты уже давно тут стоишь, возразила она, и оба вступили в естественные и пустые препирательства. Но вдруг он заметил, как хороша эта фурия дорожного движения, и предложил ей выпить чашку кофе, что на израильском арго означает прямое и недвусмысленное предложение пойти в постель. А почему бы нет? — меланхолически ответила полицейская, у меня есть часок, и я живу неподалеку. И все было очень хорошо, и они вышли на улицу, слегка обнявшись, и договорились скоро повидаться снова, обменялись телефонами и стали расставаться. Но, садясь в машину, он увидел с ужасом, что эта молодая женщина, только что стонавшая в его объятиях, спокойно вынула из сумки ту злосчастную квитанцию и ловко всунула ему на ветровое стекло под щетку дворника. Любовь и долг никак не вытесняли друг друга в ее незамутненном сознании.

А дипломат один мне рассказал в ответ историю, случившуюся в Риме. Он чудовищно превысил скорость, торопясь из аэропорта, и полицейскому, его остановившему, ничуть не возражал. Тот покачал головой и принялся выписывать штрафную квитанцию. А позади сидела пожилая еврейка, жарко и безостановочно спрашивая на идише, что случилось и почему так долго. Полицейский дописал квитанцию, вручил ее и вежливо спросил:

— А кто это у вас там так кудахтает?

— Я встретил тещу и везу ее домой, — на том же итальянском объяснил попавшийся дипломат.

Полицейский молча взял у него из рук квитанцию, порвал ее и с мягкостью сказал:

— Сегодня в семье достаточно одной неприятности.

Все то, чем собираюсь я начинить эту главу, никак не связано ни содержанием, ни временем, ни местом, отчего я далее абзацем только буду их разъединять, хоть как-то отмечая их отдельность.

С волнением и торжеством рассказывала мне в Нью-Йорке женщина (в былом — искусствовед, а ныне — по кондитерскому делу), как она однажды изготовила необыкновенной красоты и вкуса торт. Он удался настолько, что его поверхность она украсила двумя большими буквами из крема — ПП, что означало Полный Пиздец. И все сотрудницы пришли в восторг (они-то знали в этом толк), и лишь владелица кондитерской сказала, что не может допустить такую надпись из-за слишком ей известного ханжества приличных покупателей, и надпись стала расшифровываться в товарной этикетке как Полночный Поцелуй.